Око Марены - Страница 27

Поначалу он кратко рассказал, какой единой дружной семьей должны быть все вои у князя, потому как в бою, возможно, одному ратнику – палец полусотника назидательно уткнулся в Мокшу – придется защищать спину другого ратника – и он указал на Гунея.

– Мыслю я, что это будет плохая защита, – мрачно заключил он. – Гоже ли сие?

Мокша вскинул было понурую голову, желая что-то сказать, но потом сник и вновь медленно опустил ее.

– Вина завсегда лежит на обоих, – продолжил Пелей. – Но на том, кто учинил свару, она неизмеримо больше.

При этих словах Гуней приободрился, а Мокша вновь поднял было голову, но только зло сплюнул кровь, сочащуюся из разбитой губы, и вновь промолчал, опять хмуро уставившись в раскисшую землю.

– За оный бой, учиненный двумя резвыми молодцами, каждый из них исправно отработает нонешнюю ночь. Это одно. Однако, как я и сказал, на том, кто учал, тройная вина. Стало быть, тебе… Гуней, надлежит потрудиться еще три ночи.

Удивленный Гуней не успел рта открыть в свое оправдание, как Пелей тут же рявкнул:

– Ты своим поганым языком уже изрядно поработал, так что, покамест я речь веду, прикуси его и помалкивай. А вам всем, – обратился он к строю, – надлежит накрепко запомнить мои слова: един на всех нас христианский крест, единому князю мы все служим, единую родину станем защищать. Стало быть, и сами мы должны быть едины, а потому нет среди ратников князя Константина ни лесной мордвы, ни косопузого вятича, ни неумытой мери, ни болотной мещеры, ни глупой муромы, ни вонючего половца. Нет и никогда не будет. Зато есть славные вои, будущие заступники рязанской земли, коим всем как один и в лютой сече биться, а ежели придет нужда, так и живота лишиться, но с поля ратного не сойти и ни на пядь[58] не отступить. А кто мыслит инако, тому в наших рядах места нету, и, ежели таковой имеется, пусть сразу выйдет ко мне, а я ему укажу дорогу прочь. И обратно отправлю не просто так, но с провожатыми, кои всем в его родных местах поведают, за какие грехи недостоин сей парень гордого звания рязанского ратника.

Строй как по команде охнул. Так вот в чем заключалась страшная кара за драку! И впрямь наказание такое, что ой-ой-ой. Это ведь только так кажется – забудут люди со временем, что понарассказывают про того же Гунея прибывшие с ним дружинники. Как бы не так. Народ в селах и деревнях памятливый, так что от черной молвы ни за год, ни за два отмыться нечего и думать. А девки? С таким ведь ни одна в хоровод не встанет. Про сватовство и вовсе разговору нет – надо ехать туда, где ты никому не известен, да и то надолго ли спасешься? Это ведь добрая слава на печи лежит, а худая – она быстро по свету летит.

– О родичах же ратника, особливо о матери, ежели токмо услышу от кого худое слово, выгоню из полусотни в тот же час, ибо ее не выбирают и святее ничего у каждого из вас нет. Они, да еще рязанская земля – вот и все наше богатство, коего мы никому отнять у нас не позволим.

Любим не знал, что большая часть тех слов, которые сейчас произносил Пелей, принадлежала не ему. Да и Гуней тоже не догадывался, насколько дико ему не свезло, что разбором их драки занимался именно этот полусотник. А дело заключалось в том, что родители самого Пелея тоже были издалека. Их привели в Рязань еще лет тридцать назад, полонив в дремучих лесах, охватывающих весь левый берег Оки. Оба они были из финно-угорского племени мещеры.

Пелея, взятого в дружину за стремительность и удивительную силу всего полгода назад, тоже поначалу изрядно поддевали некоторые шутники. Прекратилось это совсем недавно, ранней осенью, когда парень не выдержал одну из достаточно злых шуточек в адрес родителей и чуть не задушил обидчика.

А потом все было как и сегодня. Точно так же горели поздним вечером факелы, разве что свет их был поярче, да погода потеплее, и крупные снежинки не носились в воздухе, как ныне, подобно диковинным белым бабочкам. И так же застыл в неподвижности строй суровых дружинников, который виделся Пелею из-за подступивших очень близко к глазам слез каким-то темным мрачным пятном.

Только тогда он молчал, а говорил, чеканя каждое слово, их воевода Вячеслав. Стоял он между двумя драчунами: Пелеем и полузадушенным Будяком, всегда веселым и задиристым, а ныне непривычно хмурым и угрюмо потупившим взор…

«Выгонит», – пульсировала в голове мещерского парня горькая мысль, и он поначалу почти не прислушивался к словам воеводы.

А чего тут слушать, когда Пелей и без того успел усвоить, что Вячеслав попусту говорить не будет, и коли укажет на ворота, то тут уж проси не проси – назад дороги не будет. Вон, Кутя, помнится, даже плакал, а что проку? От полной безнадежности и понимания, что в данной ситуации уже ничего не поправить и не изменить, Пелей потихоньку стал прислушиваться к словам воеводы и поначалу ушам своим не поверил.

Его обидчик был в ратной науке одним из лучших в дружине. К тому же состоял он в ней не несколько месяцев, как сам Пелей, а уже три года, успев не раз отличиться в бою. Словом, безвестный парень из мещерского рода не имел против него ни одного шанса, но по речи воеводы выходило как раз напротив. Получалось, что из дружины могут изгнать не его, Пелея, а как раз Будяка.

Впрочем, и тогда до изгнания дело не дошло. Более того, Будяк в конце обучения тоже попал в число лучших. Вот только Пелея назначили помогать будущему ратному ополчению в изучении всех премудростей, а Будяка сам Вячеслав отобрал в свой спецназ – уж очень ловко и быстро освоил тот мудреное умение драться. Зато слова воеводы, кои парню из мещеры запали в память на всю жизнь, сегодня очень даже пригодились.

Вот только тогда концовка получилась насколько иной. Будяк, после того как распустили строй, сам подошел к Пелею и молча протянул меч рукоятью вперед, выпятив свою широкую грудь. Не словами – поступком своим показал, что не только осознал – ждет кары, и ежели надо, то безропотно примет и саму смерть. И не было в том жесте показной похвальбы перед другими – вот я, мол, какой бесстрашный, – ибо все давно разбрелись и уже зашли со двора в дом. Правда, когда расходились, то каждый молча норовил обогнуть Будяка по самой широкой дуге, дабы, упаси бог, не коснуться и не запачкаться. Может, это его и добило, заставив предложить Пелею самому свершить казнь над ним.

Но будущий полусотник, не приученный втыкать меч в безоружного, сам вложил ему обратно в ножны смертоносное оружие и открытой ладонью раза два легонько хлопнул его по выпяченной груди. Вряд ли обидчик ведал о том, что у мещеры сей примирительный жест означает нечто вроде «простили и забыли», но понял он Пелея хорошо и, робко улыбнувшись, подался следом за ним в избу.

Нынче же этот Гуней распустил сопли перед всем строем, и слезы безудержным потоком потекли по его чумазым щекам. Да и меч он Мокше не подавал, подставляя беззащитную грудь, лишь канючил, семеня за Пелеем, что он не нарочно, что это его поганый язык, да еще клялся и божился, что впредь он никогда и ни за что… Полусотник приобнял его за плечи и, нежно улыбаясь, ласково шепнул на ухо:

– Твое счастье, что ты тихого Мокшу задирать учал. Будь я на его месте, так за такие поганые словеса вовсе бы убил. А ныне дуйте вместе с ним к реке, да чтоб одежонку свою дочиста отмыли, а к утру предо мной в сухом стояли.

Поначалу оба полоскали свою одежду в кромешной темноте. Потом Гунея осенило, и он, бросив стирку, принялся искать сухой хворост. Кое-как набрав охапку, он с превеликим трудом запалил ее, после чего робко тронул Мокшу за плечо, указывая на костер. Тот тоже отказываться не стал. Выжимали они свою одежду уже вдвоем, после чего, развесив на кольях рубахи со штанами, на пару уселись у костра, тесно прижавшись друг к дружке, а спустя еще время стали потихоньку переговариваться. Словом, помирились.

А наутро к ним прискакал взмыленный гонец с вестью о том, что пришла пора менять деревянные мечи на железные – враг идет. Очевидно, гонцов было много и весточку они довезли до всех одновременно, так что на дороге к Ожску сотня Любима встретилась еще с пятью или шестью такими же, а когда град остался за спиной, то их рать и вовсе увеличилась чуть ли не вдвое.