Око Марены - Страница 13

Нимало не смутившись угрожающе нацеленных прямо в его грудь перьев копий и пренебрежительно скосив глаза на готовых в любой момент выхватить свои мечи переяславских дружинников, парламентер остановился перед князем, однако начинать речь не спешил. Вначале он выдержал небольшую паузу, во время которой успел окинуть внимательным взглядом всех стоящих подле него. Увидев среди них Онуфрия, он зло прищурился, многообещающе кивнул боярину, после чего повернул голову к Ингварю и наконец-то заговорил:

– Послан я к тебе от рязанского князя Константина.

– Неведомо мне имя оное, – сухо ответствовал Ингварь. – Может, ты прискакал от того, кто не во крещении, но по делам своим наречен Каином? Так мне его и слушать негоже.

Всадник вновь прищурился, но на сей раз насмешливо, и предложил:

– Не для посторонних ушей речь моя к тебе, княже. И мыслю я, ежели восхочешь ты жизнь своих воев сохранити, то слух свой ко мне все же обратишь и слову мирному внемлешь.

– Я от бояр своих тайн николи не держал, – не сдавался Ингварь. – А коли жаждешь слово свое донести, допрежь обскажи мне и советникам моим, кто сам будешь?

– Я, княже, наречен батюшкой своим в честь князя, оттого мне и имечко дадено Константин. А буду я тысяцкий во всей его конной дружине, коя, – не удержался парламентер, чтобы не съязвить, – ныне выстроилась пред тобой во всей своей красе. Да чтоб ты ее хорошенечко мог разглядеть, мы ее пред тобой на две стороны поставили. Хошь налево взор кинь, хошь направо – всюду пред тобой славные вои рязанского князя.

– А под Исадами они тако же выстроились? – в тон Константиновой речи задал вопрос Кофа.

– Под Исадами, воевода, – повернул к нему голову посланец рязанского князя, – нашей дружины и вовсе не было. А из тех, кто твоего батюшку, князь Ингварь, от Глеба-братоубийцы защитить пытался, токмо четверо в живых и осталось. Ныне же они, как и ранее, в дружине княжеской.

– Сладко гадюка шипела, да больно кусала, – хрипло изрек Онуфрий. – Его послухать, княже, дак с Константина-иуды хошь икону малюй.

– С переветчиками и душегубами глаголить мне князь своего дозволения не давал, – недобро прищурился парламентер. – Им не речь, а крепкий сук на дубу уготован, да и словцо иное, кое бабы из пеньки вьют. А ноне я, княже, тебе реку. Ежели руда воев твоих дорога тебе, ежели не хочешь ты, дабы твои неповинные ратари животы[38] свои в этом поле утеряли, то подъезжай один к завтрашнему утру к шатру князя Константина. Он тебя ждать будет.

– А там вы с ним, как с его батюшкой Ингварем Игоревичем. Так, что ли?! – не выдержал Кофа.

– Князь Константин на мече роту дает, что ежели и не выйдет у него со своим двухродным сыновцем мирного уговора, то и тогда переяславский князь доедет до своего шатра живым и здоровым.

– А ты бы допрежь спросил, есть ли у нас вера его слову, – сурово произнес Кофа.

– Я, Вадим Данилыч, что мой князь поведал, то до вас и довез, – уклончиво отозвался Константин, – а уж теперь вам мыслить. Токмо об одном не забывайте, покамест совет держать станете. Коли возжаждал бы рязанский князь покарати всех за дерзкий набег, то вместо того чтоб князя Ингваря к себе зазывать, сразу бы это поле вашими телами устелил. А ты, княже, ежели мне в том не веришь, у своего воеводы вопроси, сколь твои вои супротив нас продержались бы. Он у тебя муж в ратях умудренный и живо тебе ответ даст. А засим дозволь, княже, откланяться, а то кобыла моя, поди, давно застыла, хозяина своего дожидаючись.

С этими словами парламентер, небрежно поклонившись на прощание и более не оборачиваясь, прошел к своему коню, и через какую-то минуту все трое были уже далеко, во весь опор возвращаясь к своим.

Ингварь некоторое время еще продолжал смотреть вслед удалявшимся всадникам, о чем-то напряженно размышляя. Затем, окинув хмурым взглядом свое разношерстное притихшее воинство и не говоря ни слова, молчаливо, одним жестом руки пригласил всех ближних бояр и дружинных сотников в шатер.

Проворные слуги уже суетились, заставляя ковер, служивший скатертью, разного рода снедью, по большей части холодной. В завершение последний из челяди вылил в здоровенную братину добрых полбочонка хмельного вишневого меда, торжественно водрузив увесистую посудину в самый центр. Увидев ее, Ингварь поначалу недовольно поморщился, но потом вяло махнул рукой:

– Можа, в остатний раз доводится мне ноне чашу с питием хмельным опрокинуть, потому пусть будет. Но допрежь того надобно нам решить, что будем делать далее, а тако же ехать мне к Константину или нет.

При этих словах тридцатипятилетний Шестак, бывший воеводой у пешцев, резко отдернул руку от братины, едва не утопив узенький серебряный ковшик, цепляющийся своей резной ручкой за край огромной посудины.

– А тут и думать неча, княже… – открыл импровизированное совещание Онуфрий. – Ежели тебе восхотелось с мучениками-князьями Борисом и Глебом на небесах соединиться, тогда езжай смело. Как знать, можа, наша православная церковь и тебя в святые запишет.

Слово за слово, и в разговор вступили все. Каждый предлагал свое и, как ему казалось, самое лучшее в такой безвыходной ситуации. Ингварь упорно продолжал хранить молчание. Он внимательно выслушивал каждого из выступающих, но по его невозмутимому лицу, начисто лишенному эмоций, никто из присутствующих не смог бы угадать, к чьей точке зрения склоняется в своем выборе молодой князь.

А предложений было масса. Каждый чуть ли не криком пытался утвердить свое мнение как наиболее разумное в такой ситуации, и лишь Ингварь, время от времени поднимавший свою руку вверх, слегка остужал разгорячившихся собеседников, гася чрезмерный накал затянувшейся дискуссии, хотя и ненадолго.

Дебаты, начавшись еще засветло, грозили перерасти в бесконечные, ибо ни один из спорщиков не хотел согласиться с неизбежным. Бояре и военачальники в одном лишь оказались едины – своему князю идти на поклон к Константину не предложил никто. Наконец Ингварь, решив, что больше ничего нового не услышит, подвел итог.

– Тайно, под покровом ночи идти на прорыв со всей дружиной, а пеших воев бросить ворогу на наживу, значит, самому иудой стать. Негоже это, боярин, – строго обратился он к Онуфрию. – Укрыться за возами, вкруг боронясь, тоже хорошего мало, воевода, – повернул он голову к Шестаку. – Пускай на час-другой дольше простоим, ан конец един будет.

Так одно за другим безжалостно гибли под тяжелыми княжескими доводами все предложения.

– И что же ты надумал, княже? – не выдержал Вадим Данилыч.

– С рассветом я поеду к Константину, – спокойно ответил Ингварь.

– Это ж смерть неминуемая! – возмущенно рявкнул Онуфрий. – Князь ты али овца, на закланье добровольно идущая?!

– Князь я, посему в первую голову должон о людях помыслить. И ежели смерть приму, то о ту пору хоть ведать буду, что через руду мою и дружина, и пешцы спасение получат.

– А мы как же, княже? – тихо осведомился Кофа. – С какими очами пред братьями твоими меньшими предстанем? Что матушке-княгине поведаем? Что не уберегли ее первенца? Что сами его на заклание лютому волку в пасть отдали? Тогда уж ты и меня возьми с собой. Вместе оно и помирать не так боязно.

– И меня тоже, – сразу влез Шестак.

Невысокий, плотно сбитый, неутомимый в бою на мечах, воевода пешцев был сейчас растерян и ошеломлен таким решением Ингваря.

– Брать с собой я никого не буду. Случись со мной беда, вы, бояре, хоть часть воев для сбережения нашего града Переяславля, да сумеете вывести из оных силков. Стало быть, и жертва моя получится не понапрасну, а потому и…

– Погоди помирать, княже, – перебил его Вадим Данилыч. – Допрежь надо об жизни все обговорить, а в гости к костлявой завсегда поспеем. Потому давай помыслим о том, что может князь Константин с тебя затребовать и на что свое согласие дать можно, а чему надлежит противиться до… – тут он запнулся, но все же нехотя договорил, – до последнего.