Окно в природу - Страница 6

На опушках кормятся и любят просто так посидеть на березах тетерева. И не только тетерева. У птиц, я заметил, есть ритуал прощания с солнцем. Каждый знает, как волнует человека момент, когда солнце у вечернего горизонта краснеет, становится странно большим, дымится и вот-вот мигнет на прощание глазом. Момент ухода светила волновал, надо думать, и наших далеких предков. Появляясь на свет, мы имеем наследство тысячелетнее — щемящее чувство радости и тревоги при виде заходящего солнца. «Красно солнышко», «Заря моя вечерняя…» — во скольких песнях запечатлено это вечернее волнение, ощущение красоты и таинства мира. Любопытно, что днем шествие солнца по небу принимается нами без особых эмоций. А вот окрашенная пурпуром граница дня и ночи заставляет нас задумчиво стоять у окна. Заставляет замедлить шаги, притихнуть, если мы даже очень спешим, в дороге.

Что-то похожее на закате солнца переживают, наверное, и птицы. Я много раз наблюдал: шум-гам в лесу, но вот зарумянились шишки на елках, заиграли красные отблески на верхушках берез, и лес затихает. Чуть позже, когда сумрак из-под полога леса поднимется кверху, звуки возобновятся.

Переговариваясь, птицы будут устраиваться на ночлег. Но в момент, когда лучами заката освещены верхушки деревьев, птицы стихают и сидят в вышине неподвижно — прощаются с солнцем. Я это много раз наблюдал. А однажды, проходя по холму в стороне от знакомой опушки, был остановлен заходом солнца. Закат был огненный, а солнце большое и кроткое. Глядеть на него можно было даже через бинокль.

Размышляя — с кем разделяю радость вечернего света? — я навел стекла на лесную опушку и поразился: на верхушках деревьев, головою на запад, недвижно, молчаливо, торжественно сидели вороны, два канюка, голуби, сойки, сороки, дрозды. Заснять всех собравшихся на опушку проводить солнце было нельзя. Но на листке блокнота я спешно зарисовал все, что видел в бинокль. И сейчас, разглядывая листок с торопливым карандашным наброском, я до малейших подробностей вспоминаю тот вечер, свое волненье и птиц, прилетевших к опушке молчаливо проститься с солнцем.

Я несколько раз проверял, спешил специально к опушке под вечер. И всякий раз ритуал прощания с солнцем был одинаков. Птицы сидели притихшие. И только после захода светила начиналась у них ночлежная суета.

Зимой у края леса на репейниках держатся стаи щеглов, на рябинах и на терновнике — свиристели. Вылетают из заснеженной чащи полущить семена конского щавеля снегири. И уже много лет на этой опушке я веду занятные игры с ушастыми совами. Днем эти птицы хоронятся в чаще, как будто их нет. Но смолкнет после заката щебет дневных обитателей леса — наступает час сов. Иногда я сажусь специально дождаться этого часа.

На земле уже сумрак. Густеет синева неба, но на нем хорошо еще виден силуэт бесшумно пролетающей птицы. Совы из лесной глубины собираются на опушке у края пшеничного поля и сидят, готовые к ночной охоте. В этот момент попищи мышью — и вот она, таинственная ночная птица с широкими мягкими крыльями. Она, разумеется, видит тебя и все же делает разворот, услышав желанные звуки, бесшумно скользит в трех метрах от твоей головы, улетает, но возвращается снова.

Иногда я эту игру усложняю. Ложусь под низким пологом на опушке растущей ели и там притворяюсь мышью, сопровождая писк еще и легким шуршанием листьев. Однажды осенью эта игра привлекла целый выводок молодых сов — шесть штук! Писк и легкое шевеление пальцев в опавших листьях заставили сов каруселью носиться в воздухе друг за другом. Атакуя, они опускались к земле и взмывали кверху у самой моей руки. Минут десять продолжалась игра. Губы мои от подражания мыши одеревенели. Озадаченные совы сели передохнуть на голый ольховый куст в трех метрах от скрывавшей меня хвои. Это было похоже на сказку.

Полдюжины крупных птиц, навострив уши, силуэтами темнели на угасающем небе — коллективно решали, возможно, первую в жизни загадку: что за странная мышь там под елкой? Я снова пискнул, но, видно, не очень искусно — три птицы слетели и скрылись, а три опять принялись летать и снижаться…

У опушки я видел однажды лосей, приходивших пастись на клевер. Дотянуться мордой до лакомой пищи долгоногим животным было непросто. Лоси поступали так же, как поступают, когда находят грибы — паслись на коленях.

Биологи знают: на границе двух сред (в данном случае леса и поля) жизнь всегда гуще, разнообразней, подвижней. И растения, и животные на подобных размытых границах взаимно проникающих территорий лучше используют свет и тепло, легче находят корм и убежище, а возможно, так же, как мы, звери и птицы находят и радость побыть на околице леса и поля.

Летом 1888 года еще малоизвестный молодой пейзажист Исаак Левитан плыл по Волге из Нижнего Новгорода в поисках «источника сильных впечатлений».

Художник был грустен, даже уныл — Волга, вопреки ожиданию, душу не задевала. И вдруг за Кинешмой взгляд живописца и его спутницы привлек маленький городок, убегавший от воды круто в гору, в зелень берез и елок. На бугре стояла бревенчатая церковка, кругом темнел отражавшийся в Волге лес. Левитан побежал к капитану.

— Что за место?

— Городок Плёс, — равнодушно сказал капитан, — точнее сказать, городишко…

Но художник уже не слушал. Городок приближался. И было в нем что-то заставлявшее поспешить.

— Сходим! — Художник побежал в каюту за мольбертом и саквояжами.

Так случайно Левитан встретился с Плёсом.

Теперь, спустя сотню лет, пассажиры на теплоходах заранее выходят на палубы и с нетерпением ждут… Со времен Левитана облик города мало в чем изменился. И в этом его привлекательность. Случается, два, даже три громадных теплохода борт к борту стоят у Плёса. Местные жители растворяются в потоке приезжих. По делу прибывают сюда немногие. Главное — навестить городок, самому убедиться: справедлива ль о нем молва?

История Плёса не бездонна, но глубока. Основан он был в год Грюнвальдской битвы (1410) с назначением: оберегать границы Руси от набегов с востока. Место для рубленой кре-пости посланцы московского князя Василия (сына Дмитрия Донского) выбрали не случайно. На Верхней Волге это самая высокая точка. Крутизна берегов обрывалась возле воды, и с двух сторон крепость обрамляли овраги. Неприступной стояла она на мысу. Это не помешало, однако, молодому казанскому хану Махмуту Хази «сжечь Плёсо» (так изначально назван был город). Но то был всего лишь набег. Плёсо восстановился. Служил позже сборным пунктом для войска против казанских ханов. Беспокойство с востока сменилось потом нашествием с запада — в Смутное время просочилось сюда шляхетское войско… А в 1812 году город был тылом, куда эвакуировались воспитанники и педагоги Московского театрального училища. Приютивший беженцев заштатный патриархальный Плёс обескуражен был ученьем резвых «ахтерок». Особо богопротивным показались плесянам балетные танцы. Балетмейстер тех лет Глушковский записал реплики собиравшихся поглазеть на ученье: «Ах, матки мои, как их вертит нечистая сила, как она их подымает!»

Звездный час малого городка приходится на вторую половину позапрошлого века. Плёс поставлял в это время рыбу в Москву, славился кузнецами и оборотистыми извозчиками, портняжничал и сапожничал, поставлял на волжский путь бурлаков, но главное — сделался важной торговой точкой речной дороги. Тут с барж на телеги переваливали хлеб, шедший с юга, сюда свозились товары из иваново-шуйской промышленной зоны. На ручьях и речках, впадающих в Волгу, вертелись мельничные колеса, на открытых ветру буграх шевелили крыльями ветряки. Появилось несколько маленьких ткацких фабрик. Город бурлил. Население его достигло двух с половиной тысяч. Дома росли как грибы.