Окно (сборник) - Страница 46

— Сейчас поставлю чайник. Тебе тут звонила девушка. Лариса. Ты голоден? А почему ты не остался у Вари?

…Не хочу я сейчас разговаривать, не хочу никакого чаю, что вы все в душу-то лезете?!

— Варя меня выгнала.

Мать вдруг принялась смеяться.

— Вот так номер! — веселилась она. — _Она тебя_! Ни за что не поверю. Это просто ход, чтобы заставить тебя наконец жениться. А ты-то раскис, вон бледный весь! Ну, беги, беги, умоляй, валяйся в ногах, проси руки и сердца.

— Мама, я ведь говорил. Это мое дело, перестань ты вмешиваться, хватит уже, повмешивалась…

— Ах вот оно как! Я же и виновата. Его выгнали, а мать виновата. Вмешивалась, видите ли, не давала устроить семейное счастье.

— Спокойной ночи.

Олег направился было к двери в свою комнату, но мать встала у него на дороге.

— Я тебе помешала жениться? Так ты считаешь? Да? Скажи честно — я?

— Ну, а кто еще? Сама знаешь. Зачем эта комедия? У меня голова болит, завтра поговорим.

Но у Анны Герасимовны темперамент был — будь здоров.

— Нет, вы только послушайте! — закричала она. — Я мешала! Как только язык повернулся?! Всю жизнь ему отдала, до тридцати пяти лет — за маминой спиной. Обедики, компотики! Все для него, и вот дождалась, спасибо!.. — В голосе ее уже слышались слезы. — Женись, сделай одолжение. Переедешь к ней… да нет, зачем переезжать, приводи ее сюда, а я…

«Умру… Или уйду в богадельню»… Так?

— Не волнуйся, сейчас это, как видишь, не актуально, да и вообще не женюсь я ни на ком, пока…

— Пока я не умру. Ждешь моей смерти. Тебе лучше было бы одному?

— Ничего я не жду. А одному… Да. В каком-то смысле, может быть, и лучше. Проще.

Вот и сказал. Сказал, что думал.

Вся вдруг съежившись, глядя испуганными глазами и слабо отмахиваясь, мать двигалась к двери. Не проронив ни слова, она исчезла в своей комнате. Надо было немедленно идти за ней, что-то говорить, объяснять, оправдываться.

Олег не мог говорить, не было у него сил оправдываться, он ничего больше сегодня не мог.

14

Ночь прошла отвратительно. Едва заснув, Мокшин тут же толчком просыпался с колотящимся сердцем, вставал, пил воду, ложился, засыпал опять. И опять, вздрогнув, открывал глаза. Душная сухая темень наполняла комнату: кончался апрель, погода уже неделю стояла почти летняя, а топили так, что невозможно было прикоснуться к раскаленным батареям.

…С матерью получилось скверно, хуже некуда. Да и с Варькой. Взаимное вранье стало нормой, и всякая искренность производит впечатление стихийного бедствия. День за днем, с утра до вечера: «Ах, Алечка, мы так давно не виделись, как вы прекрасно выглядите, похорошели, помолодели». И Алечка (Алевтина Яковлевна) сияет, ходит именинницей, а ведь она же _знает_, что за последний год прибавила восемь килограммов, расплылась, разъехалась, как опара, подбородок свисает на грудь и в очереди ее сегодня назвали «мамашей». Все это она знает, помнит, в зеркало смотрится ежедневно, но ни за что не скажет: «Зачем эта глупая лесть?», а напротив, тоже что-нибудь в ответ соврет, приличествующее моменту, и пошкандыбает, страшно довольная, на своих бревнообразных ногах.

«Провожая вас на заслуженный отдых, мы все надеемся, дорогой Павел Петрович, что вы еще много-много лет будете таким же здоровым, бодрым и молодым, как сейчас. И мы сможем еще не раз обратиться к вам за помощью и советом по работе… ваш бесценный опыт, ваши знания… всегда… никогда…»

От этого Павла Петровича не знали как избавиться, — на рабочем месте он обычно спал, когда к нему обращались — не слышал, а если слышал, то отвечал невпопад и через минуту забывал, о чем речь. Но на заслуженный отдых идти не желал ни в какую, выпирали, он отбивался, но вот, наконец-то: «Будем за советами… бесценный опыт…» И все это произносит человек, который два года, изводясь, ждал этого дня, которого завтра назначат на место всем опостылевшего Павла Петровича, а тот (еще бы!) все тоже понимает, но тем не менее тянет прочувственную речь, роняет слезу на грудь своему ненавистному преемнику и уходит домой, качаясь под грузом букетов и коробок с подарками.

«Дорогая! Я люблю тебя и обязуюсь обожать до гробовой доски. Другие женщины для меня, разумеется, не существуют, я их в упор не вижу, потому что ты — самая прекрасная и ослепительная, сто очков вперед дашь какой-нибудь Мерилин Монро. Кроме того, ты еще невероятно умна, чертовски образованна и…»

…А, да что перечислять!

В половине седьмого Мокший решил вставать. Он побрился, вымыл лицо, причесал мокрые волосы. Из зеркала на него посмотрел довольно угрюмый, неприятный тип.

В комнате матери была полная тишина. Нарочно громко шаркая туфлями, он направился в кухню… Варвара все-таки позвонит, в этом нет сомнения. Скорее всего, на работу. Можно бы, конечно, позвонить самому. Но что ей сказать? Извиняться? За что? Мокшин налил в кофейник воды и с грохотом поставил его на плиту. Похоже, его сегодня решили оставить без завтрака. Демонстрация протеста. Ладно. С матерью уж как-нибудь, мать все-таки… И он пошел к ней.

И замер на пороге.

Кровать аккуратно застелена. Домашние тапки стоят носками внутрь на коврике, вон — цветы на подоконнике политы, и даже форточка открыта. А куда же она девалась ни свет ни заря? И он ничего не слышал.

Хлопнув дверью, он ворвался в кухню, выключил газ, дрожащими руками схватил булькающий кофейник, обжегся, выругался и бросил кофейник в раковину. Со звоном слетела крышка, рванулся пар, а Мокшин уже был в коридоре, с яростью рвал с вешалки плащ, непослушными пальцами шнуровал ботинки, ткнулся взглядом в свою дубленку и подумал, что мать после трех напоминании не убрала ее в нафталин. Вспомнил, как она ругала его за эту дубленку: зачем купил, барахло, ты инженер, а не мясник. Вечно вмешивается. Вот ведь — ей все можно! Она — не выбирает выражений! Мокшин споткнулся о портфель, почему-то стоящий на полу, и изо всех сил поддал его ногой. Сняла зачем-то со столика, поставила на пол. Торопилась. Куда? Вздорная, бестолковая старуха. Убежала. Воображает, что он кинется искать, звонить по «скорым помощам». Сейчас! Он надел шляпу, взглянул в зеркало и опять отметил, вроде даже с каким-то удовлетворением, что выглядит хуже некуда.

На улице сияло солнце. Около подъезда протирал стекла и кузов своих недавно приобретенных «жигулей» Павлов, сосед с третьего этажа, очень толстый мужчина в кожаной куртке с меховым воротником.

— С хорошей погодкой! — радостно приветствовал он Мокшина, продолжая любовно почесывать машинный бок и почти не поворачивая головы. — А вы, по обыкновению, в форме. Как огурец!

Ответа он явно не ждал, но у Мокшина вдруг что-то задрожало внутри, и удивившим его самого неожиданно звонким голосом он сказал:

— Зачем врать? Противно же, честное слово!

Рука Павлова замерла на стекле, он повернул к Мокшину совершенно оторопелое лицо.

— Перебрал, что ли, вчера?

Хорошо было бы сказать, что да, надрался, как скотина, ничего не помню, башка трещит, опохмелиться нечем, так что, сам понимаешь, сосед, не до любезностей, будь здоров. Но Мокшин только мрачно посмотрел на Павлова и пошел прочь, ненавидя себя, ненавидя этого толстяка, весь свет, погрязший во вранье, и автора веселенькой книжки про силу духа.

15

Несмотря на то что Мокшин выскочил сегодня из дому раньше обычного, он почему-то умудрился опоздать. Вошел, когда все уже сидели на рабочих местах, и только малохольная Зотова еще докрашивала ресницы, с куриной озабоченностью глядя в осколок зеркала, прикрепленный к изнанке чертежной доски. Увидев начальника, она вздрогнула, отдернула руку от глаза и испуганно шмыгнула за кульман.

— Здравствуйте, — сказал Мокшин всем сразу. Раньше ответы звучали громко и весело, иногда, надо признать, слишком даже весело, развязно, чуть не нахально. Но теперь — шелест какой-то, шебуршание, вздох.

На столе в «кабинете» (стеклянный закуток два на два метра) в развязной позе молча сидел телефон. Выпятив брюхо, он скалился всеми своими цифрами. Мокшин снял трубку, подержал в руке, медленно положил на рычаг. Снял опять и решительно набрал свой домашний номер. Длинные наглые гудки сказали ему, что матери дома нет. Он бросил трубку, и телефон сразу затрещал.