Окно (сборник) - Страница 42

«Что за чертовщина, — подумал Мокшин, — какие-то перья… И откуда он взялся, этот листок? Вчера, голову на отсечение, я все просмотрел… Бред какой-то, нет, до такого я еще не докатился… И потом, где это, интересно знать, я сейчас возьму ему родниковой воды и листьев? Особенно этот… артишок. Агат, между прочим, имеется, запонки у меня с агатом, те, что Варька к Новому году подарила… А сегодня как раз суббота, позвонить ей и отправиться вместе в Саблино, там, помнится… да и она уже месяц просит куда-нибудь съездить».

6

Следующая неделя ушла на сбор ингредиентов. Конечно, все это чушь, но почему всегда — только пресный рационализм и «этого не может быть потому, что не может быть никогда»? Колдовское зелье пусть обозначает Начало Начал, не более того. Не мальчиком — но мужем. Да. Бидон, до краев наполненный зимней родниковой водой из Саблина, уже стоял в холодильнике, два прошлогодних листа, березовый и осиновый, чудом не облетевшие осенью, дожидались своего часа в ящике письменного стола, в специально отведенном пакете. В среду к ним присоединился и артишоковый лист, выпрошенный у отзывчивого сотрудника Ботанического сада, принявшего за чистую монету темпераментный рассказ Мокшина о некоем пари, которое он, Мокшин, должен непременно выиграть, а это дело чести, вопрос жизни и смерти, вы понимаете? Здесь же хранилась одна из агатовых запонок. Рядом лежала коробка полыни, купленная в аптеке. Оставалось найти только перо, и тут Мокшину долго не везло — вороны улетали, уходили, убегали, удалялись от него скачками; перья, которые он изредка находил, могли принадлежать как воронам, так в равной степени и голубям и даже, если уж на то пошло, диким уткам.

И вдруг повезло. Выйдя утром в пятницу во двор, Мокшин стал свидетелем драки большой и, видимо, очень злобной вороны с разъяренным помойным котом. У кота дыбом стояла шерсть, у вороны — перья, кот шипел и, вроде бы, ворона тоже. Схватка была короткой, но яростной, и, как говорят комментаторы, «победила дружба» — ворона, долбанув кота клювом в темя и получив от него по спине лапой, улетела, кот же, усевшись на мусорный бак, принялся свирепо умываться. А на оставленном ими поле боя Мокшин увидел два новеньких, добротных серых пера. Он тотчас подобрал их и воровато сунул в карман пальто.

Итак, в субботу, предупредив мать, что собирается печатать на кухне фотографии и потому настойчиво просит не входить, Олег Николаевич скрупулезно проделал все, что было предписано: вскипятил в эмалированной кастрюле воду, бросил туда означенные листья, всыпал с трудом растолченный в ступке агат, добавил пепел от вороньего пера, полынь, щепоть черного перца и, наконец, спалив «грамотку», кинул ее останки. Проделав все эти операции, он закрыл «круглый сосуд», то бишь кастрюлю, крышкой, убавил огонь, чтобы не выкипало, и сел на табуретку возле плиты. Сидеть предстояло долго, до рассвета, но взялся за гуж… А Мокшин все дела привык доводить до конца. Спать не хотелось, сперва было немного смешно: сидит болван у плиты и варит зелье… Варит перья… Сидит Лукерья и варит перья… Лукерьей звали няньку… Перед Новым годом, вот на этой самой кухне она гадала вместе с какими-то своими подругами: жгли бумагу — смятые комки газет — и рассматривали на стене тени от пепла. «Мужчина высокий на костылях», — шептала нянька, и Олег отчетливо видел плечистого инвалида с обветренным добрым лицом. «Ктой-то на коне», — говорила она. «Где? Где?» вскакивали старухи и ничего не могли разглядеть, а конь настоящий, вороной, с развевающейся густой гривой скакал по стене, и на нем казак в бурке мчался, подняв над головой шашку.

Было это тридцать лет тому назад.

Легкий пар поднимался над крышкой, в домах напротив одно за другим гасли окна.

— Олег, ты скоро? Пора спать! — крикнула мать из своей комнаты.

— Спи, мама, спи. У меня еще много, — отозвался он.

…Зелье зельем, а сила духа силой духа. Пора. Тридцать пять лет — это тот возраст, когда мужчине уважение нужнее, чем всеобщая любовь. Всю жизнь в симпатягах — мало. Посмотрим, товарищ Жуков, поглядим…

В комнате матери раздраженно скрипнула кровать, потом резко щелкнул выключатель. Тихо.

Наступило воскресенье, одиннадцатое марта, восход солнца, согласно календарю, должен состояться в 6:58.

И состоялся. Окно неярко, но вполне уверенно засветилось сероватым мглистым светом. Олег взглянул на часы: 6:57. Он встал с табуретки. Стрелка коснулась 6:58. Он выключил газ, взял кастрюлю полотенцем за нагревшиеся ручки, осторожно перенес ее в свою комнату и поставил на подоконник. А поставив, почувствовал внезапно такую усталость, что немедленно, не раздеваясь, повалился на диван и крепко уснул.

7

Вкус был неопределенный, но перцу он бросил, как видно, от души — во рту, во всяком случае, основательно жгло. Мокшин выпил полную чашку, вытер губы и сел на диван. Ничего не происходило, никакого душевного подъема, или там прилива решимости, или вспышки принципиальности он не чувствовал, ощущал только, что не выспался и что — идиот — убил ночь перед выходным днем неизвестно на что, на детскую чушь, и никому ведь не расскажешь: засмеют.

— Сидишь? — спросила мать входя. — Почему не идешь к своей Дульцинее? Поругались-таки?

— Мама, — вежливо, но твердо сказал Мокшин, — очень тебя прошу, не говори ты о Варе в таком тоне. А лучше тебе вообще о ней помолчать, другой тон у тебя не получится.

— Как?! — спросила мать. — Что с тобой? Ты заболел?

— Я абсолютно здоров и, будучи здоровым, еще раз прошу тебя не говорить пренебрежительно о женщине, которую… о близком мне человеке. Ты поняла?

— А я ничего особенного не говорю, — мать поджала губы и попятилась. Сказать нельзя… я просто так… откуда мне знать, твое дело…

Что-то бормоча, она исчезла, а Мокшин вышел в коридор, набрал Варин номер и сказал ей, что в кино идти нет сил, не спал ночь и валится с ног. А вечером, если она не против, он заглянет.

— А что случилось? Опять бессонница? Или маме было плохо? встревожилась Варя.

— Ничего страшного. Занимался тут одним делом. Пока.

До обеда Мокшин проспал. Мать была непривычно молчаливой и даже как будто испуганной, сделала его любимые сырники и клюквенный кисель. Олег сказал ей, что скоро уходит, будет у Варвары.

— Если что нужно, звони туда.

— Ей?! Чтоб я звонила ей?! Ну… хорошо, позвоню, если что.

— Вот и славно. А я, если останусь там, сам тебе позвоню до двенадцати.

…И ведь, черт подери, как просто и эффективно! Ну, дела…

Несмотря на кучи снега, громоздящиеся вдоль тротуара, на сугробы в сквере и голые деревья, улица была определенно весенней. Оттаявший за день асфальт подсыхал, дул теплый и влажный ветер.

На углу Невского и Садовой его окликнули.

— Олег Николаевич! Олег Николаевич! Постойте!

Знакомый тягучий голос, от которого у него всегда портилось настроение. А она уже была тут, уже хватала за локоть.

— Представляете, — сообщила она, — отпирается. Ничего, говорит, не было и нет. Зануда, говорит, ревнуешь напрасно. Как вы считаете? Врет? А я, между прочим, как раз сегодня видела во сне реку. Большая такая река, как Волга. А на самой середине…

— Лошадь, — догадался Мокшин и, не давая ей закрыть рта, продолжал, высвобождая локоть: — Во-первых, мне некогда, тороплюсь на свидание. Во-вторых, ваш муж безусловно прав. В-третьих, перестаньте видеть сны. Всего наилучшего.

— Как?! — опешила Зленко.

— Да вот так. Извините, — и, церемонно ей поклонившись, он заспешил к метро, радуясь Началу Начал.

Никуда они с Варей не пошли, сидели и разговаривали, и, конечно, он рассказал ей про книгу, про бумажку с рецептом, про зелье, про все. Варвара слушала его с улыбкой, покачивала головой, а когда он закончил словами: «Я пошел, а она стоит, челюсть — до земли, глаза как колеса у самосвала», сказала:

— Вот за это я тебя и люблю.

— За что?

— За все.

8

Наступил понедельник, рабочий день. Начался он с того, что Мокшин пригласил к себе Майю Зотову, конструктора как-никак третьей категории.