Океан. Выпуск седьмой - Страница 18

— Откуда идет зыбь?

— От норд-веста. С двух часов.

— Капитану доложили?

— Доложил.

— Как замеры в правых льялах?

— Льяла сухие.

Старпом подумал, что прогноз оправдывается. За зыбью идет ветер. Зыбь крупная, значит, ветер будет сильный. Посмотрел на барометр: семьсот сорок семь миллиметров. Очень низкое давление.

До восьми утра было спокойно. В восемь на мостик поднялся третий штурман Монич. Его-вахта с восьми.

— Глеб Борисович, мне кажется, что горит какое-то судно. На горизонте зарево.

Но это был не пожар. Это был восход солнца двадцать третьего декабря. Сначала загорелась красная полоска, а потом начало багровым заливать горизонт. Небо пронизали кровавые полосы, медленно выплыло косматое солнце. И начался ветер, ветер от норд-веста.

Сдает вахту Зорин, дописывает последнюю строчку в журнале, предвкушает горячий чай в кают-компании. На мостик поднялся капитан.

Не попал старпом Зорин в кают-компанию. Ему удалось забежать только в каюту… Но это было потом…

Ветер усиливался с каждой минутой, и качка стала сильнее. Низкие черные тучи неслись над мачтами на зюйд-ост.

— Когда делали последний раз замер льял, Глеб Борисович?

— Час назад.

— Замерьте сейчас. Третий помощник пусть замерит силу ветра.

Взял третий штурман Монич анемометр из штурманской, вышел на крыло. Быстро вернулся.

— Двадцать один метр в секунду, — сказал и стал дышать на побелевшие пальцы.

— Девять баллов, — сказал капитан и принялся набивать трубку.

Ветер рвал гребни волн, и белые полосы пены тянулись к горизонту. Стремительно раскачивался отвес на кренометре. На мостик поднялся вахтенный матрос Костя Бронов с футштоком.

— В правых льялах двадцать один сантиметр.

Взгляды капитана и старпома встретились.

— Глеб Борисович, спуститесь и проверьте сами.

С палубы волны казались больше, зато ветер — тише. Гребня волн опрокидывались через фальшборт, стекала вода через шпигаты, оставались на палубе замерзшие ручейки.

Костя протянул футшток.

— Смотрите.

Двадцать четыре насечки на медном пруте заполнены водой. Опять встретились две пары глаз на мостике. Все понятно, можно не докладывать.

— Двадцать четыре сантиметра, Владимир Иванович.

— Цементные ящики не держат.

Скрипит штурвал. Рулевой Коля Михайлов похож на цыгана: курчавый чуб, смуглое лицо. Только зубы да белки глаз сверкают. Мурлыкает Коля песенку. И скрип штурвала, и песенка Коли — мирные, как треск сверчка. И кажется, что все в порядке и что через несколько часов откроется маяк Низменный. А там и до Владивостока двое суток хода. И только.

Прошел капитан в штурманскую, шелестит картами. Вахтенный штурман Монич оторвался от стекла, крикнул фальцетом:

— Прекратить пение на руле!

Голос капитана из штурманской:

— Александр Ильич, зайдите в штурманскую.

Из рубки доносились голоса. Твердый — капитана, запинающийся — третьего штурмана. Капитан делал выговор за пыль на хронометрах. И всем стало легче. Рулевой Коля Михайлов опять что-то замурлыкал под нос.

Из машины сообщили, что откачивают воду из льял, и матрос Костя Бронов побежал делать замеры. Сразу же вернулся. Мокрый — окатило волной. Протянул мокрый футшток и линь.

— Окатило. Не успел сделать замер.

Свистнули из машины. Докладывал вахтенный механик:

— Насос не берет.

Оттеснив от переговорной трубы старпома, капитан нагнулся.

— Капитан говорит. Вызвать стармеха в машину. Через десять минут доложить.

Ветер уже не был порывистым. Грохот волн и свист ветра слились в буйную симфонию без ритма и пауз. Иногда тучи становились разреженней и косматое солнце смотрело сквозь морозную пыль на гребни волн, на полосы пены, на стремительные размахи мачт. Снасти, борта, палуба покрылись ледяной коркой. Когда капитан вышел на крыло, его черные усы стали серебряными.

Свистнула переговорная труба. Глуховатый голос стармеха Павла Михайловича доложил:

— Насос забит бумагой. Попробуем пробраться в трюм к приемным колодцам.

Две пары глаз встретились.

— Владимир Иванович, разрешите спуститься в машину?

— Идите, старпом.

В кочегарке было дымно и жарко. Кочегары чистили топки. Они выгребали шлак на стальные паелы и поливали водой из шланга. Шлак взрывался паром. Длинные языки пламени выбрасывались из открытых топок. Здесь, у самого днища, качка была мало заметна. Шаркали лопаты, хлопали дверцы топок, блестели мокрые спины. И показалось старпому Зорину, что нет жестокого ветра, обледенелых снастей, холодного солнца в ледяной мгле.

Стармеха Павла Михайловича звали по-морскому «дедом». Он всегда ходил без шапки, открывая всем ветрам ореол седых волос. Старпом и «дед» пробирались к трюмной двери. Отброшены задрайки, распахнута стальная дверь. Прижались к переборке торцы рулонов. Нет хода к трюмным колодцам. Через кучи угля и шлака возвратились назад. Не торопится Павел Михайлович. Грызет дужку очков. В затруднении, значит.

Из кочегарки вышли в машинное отделение. Блестят надраенные поручни, размахивают мотыли. Бегает за ними рука машиниста с масленкой. Дрожит вода в водомерных стеклах. В полном порядке машина у Павла Михайловича. А он грызет дужку очков и говорит:

— Передайте капитану, что мы запустили все насосы. Попробуем откатывать через машинные льяла.

На мостике ветер вмиг вырвал машинное тепло. Молча выслушал капитан доклад. Дал команду рулевому. Легла «Ладога» против зыби. Килевой стала качка. А ветер усилился. Теперь дует прямо в лоб. Поднялся на мостик плотник Саша Васильев. Прокричал в ухо старпому:

— Вода вышла на трюмный настил. Будем продолжать замеры?

— Будем, — кивнул старпом. «Пусть не изменяется режим службы. Пусть каждый выполняет свой долг. Пока…»

Наступил полдень. Поднялся на мостик второй штурман. Все штурманы на мостике. Никого не держит капитан, но каждый знает, что место его здесь и покинет он мостик только по приказу капитана. Только так. А механики все в машине. И выйдут из машины, только когда прикажет капитан. И только так.

В четырнадцать тридцать сообщил стармех, что вода вышла на паелы в кочегарке. Пошел капитан в штурманскую, позвал третьего.

— Александр Ильич, нанесите счислимое место. Считайте скорость два с половиной узла.

Делает Монич вычисления. Роняет то циркуль, то карандаш, царапает карту. Вонзилась ножка циркуля в карту, пригвоздила ее к столу. Середина Татарского пролива…

Вышел из штурманской капитан. Подошел к окну. Опустил наполовину стекло. Ворвался ветер, метнул ледяную пыль, зашелестел картами в штурманской. Зазвякали медные накладки на трапе под тяжелыми шагами. Все знают, кто идет. Поднялся на мостик стармех Павел Михайлович. Заметался, запутался ветер в его шевелюре. На него смотрели с надеждой, нетерпением. А капитан смотрел на море, как будто все уже знал. Медленно ронял слова Павел Михайлович, и менялись лица.

— Вода выступила на паелы в кочегарке. Около фута. Еще фут — и зальет топки. Наверное, у цементных ящиков разошелся шов наружной обшивки.

Все смотрели на капитана, ждали его решения. Знали, что если хлынет вода в раскаленные топки, то рванется со страшной силой перегретый пар, взлетят на воздух котлы. Капитан смотрел на часы. Шестнадцать ноль-ноль. Шарил по карманам.

— Дайте спички.

Старпом протянул коробок. Раскурил капитан трубку и сказал:

— Можете курить на мостике.

Такого еще не случалось.

Капитан отвернулся к раскрытому окну, посмотрел на палубу, потом на кренометр. Восемь градусов крен на правый борт. Повернулся к старпому:

— Глеб Борисович, сможете завести пластырь?

Глухо, как свинцовый молот, ударила волна в правую скулу. Сорвался с нее гребень, обрушился на полубак, пронесся к надстройке. Глыбами льда обросли кнехты, лебедки, вентиляторы. Завести пластырь! Это значит — протянуть под килем стальные тросы, завести на пробоину толстый парусиновый квадрат, обтянуть сложной системой тросов и блоков.