Океан. Выпуск десятый - Страница 16

— Гротовые брасы на левую! Слабину выбрать! Поше-е ел брасы-ы-ы!

Он умолк, резво, хотя и не очень уверенно прошелся по мастерской, задевая за стол и табуреты, остановился и… пуще прежнего:

— На бизань фал и шкот! Бизань-шкот тянуть! На кливер и стаксель фалы. Кливера подня-я-ять![3]

Егор притаился в углу. Его разбирало любопытство. Увидев наконец хозяйского внука, который, наблюдая за мастером, беззвучно хохотал, прижав руки к животу, Акиндин чуть протрезвел и вернулся к действительности:

— У Ксюши наливка хороша была… Смородинная… Ладно… Ложусь в дрейф. Только ты, Егорша, деду ни-ни!..

Он «лег в дрейф» неуклюже завалился на койку.

Час был уже довольно поздний. По мастерской струился тихий серебристый полусвет. Егор закрыл дверь на крюк, чтобы ненароком в парусную не зашел дед и не застал Акиндина врасплох. Подойдя к койке, парень расслабил воротник рубахи Акиндина, погрузившегося сразу в беспробудный хмельной сон, а потом осторожно отстегнул ремни его деревянной ноги, которыми она крепилась на культе. Укрыл Акиндина суконным матросским одеялом и тихонько вышел…

Наутро Акиндин работал с преувеличенным усердием, виновато поглядывая на Егора. Он несколько раз прикладывался к ковшу с квасом, крякал, а потом вдруг ударился в воспоминания.

— Слушай-ко, Егорша. Вот было в Северном море. Мы в Англию ходили, в Ливерпуль… Идем курсом зюйд-зюйд-вест. Ветер ровен, на море спокойно. Все паруса у нас поставлены, ход добрый у шхуны.

И вышел я на палубу проветриться. Гляжу — обгоняет нас судно, парусник поболе нашего. Идет ходко, ну прямо летит! Мачты такие высокие, что кажется: ударит боковой ветер — перевернется корабль, оверкиль сыграет. Идут до пятнадцати узлов. Нас легко обошли. Вижу: стоит у них на юте матрос, хохочет и нам конец показывает: дескать, не взять ли вас на буксир? Чего вы тут воду толкете?..

Ну, наш капитан в азарт вошел, командует: «Отдать все рифы!» Мы — на реи. Отдаем, значит, рифы, чтобы площадь у парусов была больше. Отдали все, запаса боле нету. А парусник уже далеко впереди, пластает волны надвое… Не по силам нам с ним тягаться. И что ж ты думаешь, Егорша? Какой это был корабль?

— Не знаю, — ответил Егор.

— Клипер! Клипера — самые быстроходные парусники. Хозяева моря. Парусов на них — тьма, да и корпус судна устроен по-особому. Длинный и узкий. На нашей шхуне верхний парус марсель. А у клипера над марселем — брамсель. А над брамселем — бомбрамсель… Его на клиперах зовут королевским парусом. Но это еще не все. Над королевским — еще трюмсель, называется небесным парусом, потому как выше королевского звания — бог и только он да небо над королем власть имеют. Вот, брат, какой корабль! Прошел, как рысак чистых кровей. И захотелось мне тогда поплавать на клипере, да у нас на Беломорье их нету. Клипера строят в Америке… Тот, судя по флагу, был английский… Английские клипера за чаем ходят в Китай. Потому их зовут еще чайными клиперами.

— На таком бы и я поплавал, — сказал Егор мечтательно.

— Может, и поплаваешь, если к парусной не присохнешь. У тебя еще все впереди, — сказал Акиндин. — Только знай: на клиперах матросам трудно приходится, работают как черти, потому что парусов много и капитаны любят быстрый ход.

Акиндин замерил кромку полотна и что-то зашептал про себя, шевеля губами. Егор смотрел на мастера, а перед глазами у него стояло диковинное судно, о котором он только что услышал, с парусами в пять ярусов, с тремя высоченными мачтами.

Вошел дед, чуть прихрамывая. Высокий, костистый, седобородый, он склонился над Акиндином:

— Что, Акиндинушко, не потерял вчерась свою серьгу?

— Да не-е, она крепко прицеплена. Не потеряется…

— Голова небось трещит?

«Откуда дед узнал, что Акиндин вечор пришел пьяный? — думал Егор. — Я не проговорился. Якова и Тимофея в парусной не было. Видать, соседи насплетничали. А может, и сам дед углядел в окошко…»

Зосима потрепал Акиндина по плечу и, не сказав больше ни слова, надел очки и принялся рассматривать готовые паруса. Работой он, видимо, остался доволен.

Когда Зосима ушел, Яков спросил Акиндина:

— Значит, ты вечор проштрафился?

— И на старуху бывает проруха…

Яков гладилкой стал приглаживать готовый шов.

— Скажи, Акиндин, откуда у тебя серьга? Неужто ты цыганского роду? — спросил Тимофей.

— Нет брат, в нашем роду цыган не бывало. Из Неноксы я, помор коренной. И ежели уж тебе любопытно, так поведаю по секрету, что серьгу эту серебряную мне одна норвежка подарила… Любовь мы с ней крутили.

— А чего не поженились? — спросил Яков.

— Дак как женишься-то? В разных государствах проживаем, под разными ампираторами: у нас царь-батюшка, у них король. Она в Норвегии, а я в России.

— Привез бы ее сюда, пачпорт исхлопотал бы…

— Хотел было, да она родину бросить не захотела. И я тоже матушку-Россию не могу оставить. Так и живем: я люблю норвежку, она меня, я люблю Россию, а она — Норвегию. Кругом любовь, а счастья нету. Вот, брат, как…

— Она уж, поди, там замуж выскочила.

— Все может быть, — вздохнул Акиндин.

— А соломбалки-то не оборвут у тя серьгу из ревности? — пошутил Тимофей. — Ты ведь и тут любовь крутишь. Возьмут да и отхватят вместе с ухом…

— Ну, оне не ведают, откуда серьга. Я им не проговорюсь, — улыбнулся Акиндин впервые за все утро.

Своими рассказами о морских странствиях и необыкновенных кораблях вроде чайных клиперов Акиндин пробудил в душе Егора Пустошного стремление познать непознанное, заронил искру любви к морю.

А оно было недалеко. От мыса Пур-Наволок, на котором выстроился Архангельск с его старинными гостиными дворами и таможней, с пристанями, деревянными домишками обывателей и хоромами купцов, с церквями и Троицким кафедральным собором, до взморья было не больше пятидесяти верст.

Когда в парусной Егора особенно не удерживали, он с дружками-приятелями проводил время на берегу, плавал на лодке на острова, которых в двинском устье было не счесть. Там удили рыбу, разжигали костры, когда было тепло — купались. К архангельским причалам и обратно от них сразу после ледохода и до глубокой осени, до ледостава, шли поморские шнёки, кочи, раньшины, шнявы[4], купеческие и иноземные шхуны, бриги. Из рыбацких сел — с Зимнего и Летнего берегов — приходили с грузом рыбы и морского зверя парусные морские карбасы и боты. Все эти суда и суденышки Егор до поры до времени принимал как само собой разумеющееся: идут себе и идут, каждое со своей командой, со своим грузом. Освободят трюмы у пристаней, погрузится и опять уплывают к дальним берегам. Корабли на двинском фарватере были для соломбальских парней столь же привычны, как, скажем, возы с кладью на большой дороге или чайки над пенной волной.

Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться. Он научился отличать шнёку от бота и карбаса, бриг от шхуны — по длине и парусам. Он уже знал, что паруса бывают прямыми и косыми — все эти фоки, гроты, марсели, брамсели, крюйсели, кливера, стаксели; что впереди на корабле стоит фок-мачта, за ней — грот- и бизань-мачты. На четырехмачтовиках, приходивших из дальних портов, две средние мачты называются грот-мачтами — передней и задней. Работа в парусной и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он сшил своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно.

Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был у него перед глазами. Стройный, белопарусный, он летел по океану как на крыльях, чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем.

В мастерской стало скучно: всё одно и то же, все горбились над полотнами, терпеливо выкраивая, сшивая и оканчивая их. Работа была кропотливой, утомительной.

Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветры всех направлений и широт, с быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи и, повинуясь команде, брать или отдавать рифы[5].