Охранники и авантюристы. Секретные сотрудники и провокаторы - Страница 65

Быть всесторонне осведомленным о замыслах, настроениях и шагах активных революционных организаций - такова была основная задача Охранного отделения.

Разумеется, что внешнее наблюдение за революционными деятелями было недостаточно. Как вербовались сотрудники, это я мог бы и не знать, но встречи с ними давали мне представление о том, кто попадал в сотрудники.

Кто знаком с типом жандармов, тот согласится, что меньше всего они занимались разложением революционной психики партийных работников. Они пользовались преимущественно теми предпосылками, которые создавала сама революционная и партийная среда. Не считая тех, кто сами являлись с предложением своих услуг, большинство сотрудни-ков принадлежало к числу запутавшихся людей. Холод и неурядица подпольной и своей жизни, иногда и многократное сидение в тюрьме, домашний очаг, любовь к жене и детям, страх перед каторгой и ничтожная революционная подготовка работников значительно облегчали работу офицеров, сознавших, что в большей части сотрудников они имеют людей, связанных с движением и готовых в любой момент изменить Охранному отделению, если только подполье им в этом поможет.

Я считаю себя ни ответственным за всю деятельность отделения, ни призванным вскрывать ее многоликую историю, и могу лишь заверить, что я лично никогда в своих действиях не выходил за рамки начертанных мною выше задач отделения, и в этой части донесения г. Денисова основаны не только на личном опыте, но и многочисленных фактах, о которых ему было известно из интимных бесед.

Обвинение меня в том, что я прикрывал факты прикосновенности отделения к экспроприациям, позорное ведение допросов и взяточничество (которому, само собой, места не было, а выдумано г. Денисовым), по существу более чем странно. По мнению г. Денисова, я должен нести ответственность за то, что не бранил службу и не занялся разоблачением Охранного отделения и не вступил открыто в борьбу с правительством, это почти значит: судите меня за то, что я не был революционером. Но тогда надо судить и всех прокуроров, судей и следователей, посылавших людей на каторгу на основании ст. 129 и 102, и прочих статей.

В заключение могу сказать только, что вся характеристика г. Денисова страдает тем же недостатком, каким страдают обычно донесения агентов уголовной милиции, разоблачающих действия своих начальников: они не только заметают следы собственной вины, но не прочь в своих излияниях находить самоутешение и моральное оправдание.

А дальше я скажу: 1) да, мне было тяжело служить в Охранном отделении; я был счастлив, вырвавшись из этого ужасного ярма; 2) я делал для арестованных и их семейств все, что возможно было, чтобы облегчить их участь; 3) я был враг арестов и говорил, что революционная работа должна существовать, пока она носит характер общеразвивающий для рабочих масс; 4) сотрудникам я говорил, что их задача не входить в активную работу, подальше быть от центра. Насильно никого не заставлял служить - это могут подтвердить все те, кто меня знает.

Мысль свою, порицающую произвол, я открыто высказывал, и меня жандармы за это не любили.

А дальше я хочу только спокойной жизни.

22 мая 1917 г.

Добровольский

ЗАПИСКИ КУРСИСТКИ О РАБОТЕ В ОХРАННОМ ОТДЕЛЕНИИ

В тюрьме

Предатель и провокатор.

Пусть так!

Когда прочитала эти слова, голова закружилась. Проникли внутрь меня и как будто хлестнули. От пощечины не больно, а мучительно.

Я в тюрьме третий месяц. Тяжело, временами так тяжело, что хочется физической болью заглушить муки.

Время как будто остановилось: не знаю, когда день, когда ночь; что сейчас, зима или лето? Клочок серого неба виден все время. В камере сыро и чувствуешь камень, камень кругом: потолок, стены, пол.

Разницу во времени знаешь после монотонного выкликания: обед, ужин, и после 18 часов никто не беспокоит.

Прогулка…

Опять клетка и только в большем размере, чем в окне виден клочок серого неба.

Меня спрашивают, за что я сижу, отвечаю: «За службу в Охранном отделении». Меня этому научили газетные писаки. На лету хватали слова, и фантазия дополняла… Удивительно, ни у одного фантазия не создавала лучшее, а - худшее.

Вначале я безумно страдала, но постепенно я стала привыкать, нет, не привыкать, а разбираться в содеянном… То, что не могла достигнуть, достигнуть за восемь лет, я достигла за три месяца.

Восемь лет для меня были кошмаром. Восемь лет, как отошла от революционной партийной работы и от всякой политической деятельности. Мало встречалась с людьми: узнают, будут думать, я их предавала.

Иду на выставку, в музей и тороплюсь уходить, чтобы кто-нибудь не встречался и не подумал бы, что пришла с иной целью, чем получить художественное удовольствие. Теперь с меня все снято. То, что было известно группе людей, стало известно всей России.

Существовало имя, и его мало кто знал, оно жило, как могло: радовалось, печалилось, и вдруг кто-то взял, скомкал это имя и бросил в грязь, другой поднял, еще больше скомкал и глубже бросил, и так оно поднималось, бросалось во все стороны, кромсалось на тысячи кусков, а тот, кто владел этим именем, сидел среди четырех каменных стен с клочком серого неба, проникавшего через железные брусья, и креп духом все больше и больше.

Стоило ли жить столько времени в безумном кошмаре? Прошло 9 лет, которые мне казались бесконечно длинным периодом времени и безумно коротким. Мысль моя остановилась и жила и переживала прошлое.

Прошла буря, очистила жизнь России и оживила мою мысль, мое сердце. Мой кошмар ушел, и пришла тоска.

Наступила новая пора. Хуже или лучше - не знаю, лишь бы не прошлое. Теперь я понимаю, почему я боролась с желанием умереть.

Когда я прочитала «Кошмар» Горького, мне показалось, что он как будто бросил нам вызов тем, что ему хотелось застрелиться. На момент мне стыдно было, что я живу. Почувствовала, что его «Кошмар» не одна из брошенных им мыслей, а, быть может, факт. Не смерть страшна, страшен ужас. Помню, когда в первые дни революции привезли студента-«провокатора», у меня появилось чувство брезгливости, и только некоторое время спустя я вспомнила, что 8 лет тому назад я предавала людей, ищущих светлую идею. Вините людей за то, что не хотели умереть с голоду, вините за то, что в 18-19 лет не хотели отдать молодость тюрьме.

Прочитали бы в хронике - умер, сослан, заключен, и кто бы на это отозвался? За что же требовать больше великодушия от нас, идущих на это? Это не оправдание, это просто одна из мыслей, посетивших меня здесь - в тюрьме, только не знаю, когда, - сейчас или 9 лет тому назад.

Теперь многие отвернутся, потому что факт известен. Те, которые мне говорили красивые слова в течение стольких лет, сразу поняли, что я не та, о какой думали. Никто из нас не знает мыслей другого, но упаси боже, если случится что-нибудь против установленной морали! Я не сержусь на близких мне людей. Таковы они, и мне легко их забыть.

Тем ярче и сильнее был поступок Б. Спустя два месяца она пришла на свидание ко мне и поцеловала мою руку! Только она и могла это сделать. Она сделала это так тихо и нежно, что вся броня, окутавшая мое сердце до того момента, стала исчезать, и я испугалась. Едва дождалась конца свидания, прибежала в свой склеп и бросилась на колени. В это время узкая полоса солнца пробилась через мою решетку, попавшая на часть моей головы. Не знаю, долго ли я так стояла, молилась или нет, только, когда поднялась, голова кружилась. Нет у меня слов, чтобы сказать ей о ее поступке. Человек, стоящий далеко от политической жизни, слышавший и читавший столько грязи обо мне, понял, что не поступок характеризует людей; ее большое, огромное сердце поняло.

Я сижу в своем склепе с безумной тоской, и если бы мою тоску сравнить с миром, то она оказалась бы много больше, и все-таки я не хотела бы забыть это время. Страдание освящает душу, совершившую скверну. Иногда мне кажется, что я физически больше не могу владеть своею тоской. Как будто меня стиснули железом, открыли артерию, и я истекаю кровью.