Охотники за алмазами - Страница 2

– Зачем?

– Я ей дал взаймы несколько фунтов, – пробормотал Бенедикт.

– Несколько фунтов?

– Ну, несколько сотен. В конце концов, она ведь моя сестра.

– Как мило с твоей стороны, – похвалил Джонни. – Напиши адрес.

Бенедикт подошел к обитому кожей письменному столу и написал адрес на карточке. Вернувшись, протянул карточку Джонни.

– Ты считаешь себя серьезным и опасным человеком, Ленс. – Говорил он негромко, но в его голосе звучала ярость. – Поверь, я тоже опасен – по-своему. Старик не будет жить вечно, Ленс. Когда он умрет, я тобой займусь.

– Ты меня чертовски испугал, – улыбнулся Джонни и пошел к своей машине.

На Слоан-сквер было сильное движение, и Джонни в своем «ягуаре» приближался к Челси медленно. Было время поразмыслить и вспомнить ту пору, когда они жили втроем. Он, Трейси и Бенедикт.

Как зверьки, бегали они вместе по бесконечным пляжам, горам и выжженным солнцем равнинам Намакваленда – земли своего детства. Это было до того, как Старику повезло на реке Сленг. У них тогда даже на обувь денег не было, Трейси носила платья, сшитые из мешков для муки, и они втроем ежедневно ездили в школу верхом на одном пони, похожие на ряд оборванных ласточек на изгороди.

Он вспомнил, как Старик уезжал, часто и надолго, а для них это были длинные недели смеха и тайных игр. Они каждый вечер взбирались на деревья перед своим бараком с глинобитными стенами и смотрели на бесконечную землю цвета мяса, пурпурную на закате, высматривая появление облака пыли: это означало бы, что возвращается Старик.

Вспомнил он и почти болезненную суету, которая возникала, когда шумный грузовик «форд» с перевязанными проволокой крыльями оказывался во дворе, Старик выбирался из кабины – в пропотевшей шляпе, покрытый пылью, заросший щетиной – и поднимал над головой визжащую Трейси. Затем он поворачивался к Бенедикту и, наконец, к Джонни. Всегда в таком порядке: Трейси, Бенедикт, Джонни.

Джонни никогда не думал, почему он не первый. Так было всегда. Трейси, Бенедикт, Джонни. Точно так же он никогда не думал, почему его фамилия Ленс, а не Ван дер Бил. И все это неожиданно оборвалось, яркий солнечный сон его детства рассеялся и исчез.

– Джонни, я не твой настоящий отец. Твои отец и мать умерли, когда ты был совсем мал. – Джонни недоверчиво смотрел на Старика. – Ты понимаешь, Джонни?

– Да, папа.

К его руке под столом, как маленький зверек, прикоснулась теплая ладошка Трейси. Он отвел руку.

– Лучше тебе больше не звать меня так, Джонни.

Он помнил, каким спокойным, равнодушным тоном сказал это Старик, вдребезги разбивая хрупкий хрусталь его детства. Начиналось одиночество.

Джонни бросил «ягуар» вперед и свернул на Кингз-роуд. Он удивился тому, что воспоминание причинило такую боль: время должно было бы смягчить ее.

Скоро начались и другие перемены. Неделю спустя старый «форд» неожиданно приехал из пустыни ночью, и они, сонные, вскочили с постелей под лай собак и смех Старика.

Старик разжег лампу «Петромакс» и усадил их на кухне вокруг выскобленного соснового стола. Затем с видом фокусника положил на стол камень, похожий на большой обломок стекла.

Трое сонных детей серьезно и непонимающе смотрели на него. Резкий свет «Петромакса» отразился от граней кристалла и вернулся к ним огненно-голубыми молниями.

– Двенадцать карат, – воскликнул Старик. – Бело-голубой, чистейшей воды, и их там должен быть целый воз.

После этого был ворох обновок и блестящие автомобили, переселение в Кейптаун, новая школа и большой дом на Винберг-Хилл – и постоянное соперничество. Соревнование заслужило одобрение Старика, но зато вызвало ненависть и ревность Бенедикта Ван дер Била. Не обладая волей и целеустремленностью Джонни, Бенедикт не мог соперничать с ним ни в классе, ни на спортивном поле. Он отставал от Джонни – и возненавидел его за это.

Старик ничего не замечал: он теперь редко бывал с ними. Они жили одни в большом доме с худой молчаливой женщиной, экономкой, а Старик появлялся редко и всегда ненадолго. Он постоянно казался усталым и озабоченным. Иногда он привозил им подарки из Лондона, Амстердама и Кимберли, но подарки мало значили для них. Для них было бы лучше, если бы все оставалось, как когда-то в пустыне.

В пустоте, оставленной Стариком, вражда и соперничество Джонни и Бенедикта разрослись так, что Трейси пришлось сделать выбор. И она выбрала Джонни.

В своем одиночестве они цеплялись друг за друга.

Серьезная маленькая девочка и рослый долговязый мальчик построили собственную крепость для защиты от одиночества. Прекрасное безопасное место, где не было печали, – и Бенедикт туда не допускался.

Джонни свернул в сторону от движения по Олд-Черч-стрит и поехал к реке в Челси. Машину он вел автоматически, и воспоминания продолжали одолевать его.

Он пытался восстановить ощущение тепла и любви, окружавшее их в крепости, которую они выстроили с Трейси так давно, но тут же вспомнил ночь, когда все рухнуло.

Однажды ночью в старом доме на Винберг-Хилл Джонни проснулся от чьих-то рыданий. Босой, в пижаме, он пошел на эти горестные звуки. Он испугался, ему было четырнадцать лет, и ему было страшно в темном здании.

Трейси плакала, уткнувшись в подушку, и он наклонился к ней.

– Трейси! Что случилось? Почему ты плачешь?

Она вскочила, встала коленями на кровать и обняла его обеими руками за шею.

– Ох, Джонни. Мне снился сон, ужасный сон. Обними меня, пожалуйста. Не уходи, не оставляй меня. – В шепоте ее по-прежнему звучали слезы. Он лег с ней в постель и обнимал ее, пока она не уснула.

С тех пор он каждую ночь уходил к ней в комнату. Совершенно невинные детские отношения двенадцатилетней девочки и мальчика, который был ей братом, если не по крови, так по духу. Они обнимали друг друга, шептались, смеялись, пока оба не засыпали.

И вдруг их крепость взорвалась потоком яркого электрического света. В дверях спальни стоял Старик, а Бенедикт за ним приплясывал от возбуждения и торжествующе кричал:

– Я тебе говорил, папа! Я тебе говорил!

Старик дрожал от гнева, его седая грива торчала дыбом, как у рассерженного льва. Он вытащил Джонни из постели и оторвал цеплявшуюся Трейси.

– Маленькая шлюха! – взревел он, легко удерживая испуганного мальчика одной рукой и наклоняясь вперед, чтобы ударить дочь по лицу открытой ладонью. Оставив ее плачущей в постели, он выволок Джонни в кабинет на первом этаже. Он швырнул его туда с такой яростью, что мальчик отлетел к столу.

Старик подошел к стене и выбрал со стойки легкую малаккскую трость. Подошел к Джонни и, взяв его за волосы, бросил лицом на стол.

Старик и раньше бил его, но так – никогда. Он обезумел от ярости, и часть его ударов попадали мимо, часть – по спине Джонни.

Но для мальчика в его боли было почему-то очень важно не закричать. Он прикусил губу, ощутив во рту солоновато-медный вкус крови. «Он не должен услышать, как я кричу!» – Джонни подавил вопль, чувствуя, как пижамные брюки тяжелеют от крови.

Его молчание только разжигало ярость Старика. Отбросив трость, он поставил мальчика на ноги и набросился на него с кулаками. Голова Джонни под тяжелыми ударами моталась из стороны в сторону, в глазах ослепительно сверкали молнии.

Но Джонни держался на ногах, вцепившись в край стола. Губы его были разбиты, лицо распухло и покрылось кровоподтеками, но он молча терпел, пока Старик окончательно не вышел из себя. Он ударил Джонни кулаком прямо в лицо, и удивительное чувство облегчения охватило мальчика, боль ушла, и он погрузился во тьму.

Джонни услышал голоса. Сначала незнакомый:

– …как будто на него набросился дикий зверь. Я должен поставить в известность полицию.

Потом знакомый. Потребовалось немного времени, чтобы узнать его. Он попытался открыть глаза, но те не раскрывались, лицо казалось огромным и горячим. Он с трудом разлепил веки и узнал Майкла Шапиро, секретаря Старика. Тот что-то негромко говорил второму человеку.