Охотник за шпионами - Страница 18

Прежде чем выйти из кабинета, он сказал, что мы пригрели нового Гиммлера, — он имел в виду меня. (Он писал об этом голландской королеве Вильгельмине, королю Англии и Уинстону Черчиллю, но его письма не были вручены высоким адресатам.)

Когда дверь за ним закрылась, я откинулся в кресле, закурил сигарету и вспомнил весь его рассказ. Как никогда, я был убежден, что он лгал, что он шпион. Заставить его признаться — вот моя задача. Мог ли я предполагать, что решение этой задачи будет стоить тринадцати дней и ночей упорного труда?

В предыдущих главах я подчеркивал важность тщательного осмотра личных вещей беженцев. Тиммерманса, например, не удалось бы разоблачить, если бы у него в саквояже не было обнаружено три изобличающих его предмета. Опыт убеждал меня, что у каждого шпиона с собой или в багаже есть какая-нибудь вещь, которая обязательно выдаст его. Этот предмет внешне может казаться совершенно невинным и обнаружить его под силу только очень опытному следователю, но он всегда есть, и его необходимо искать. Перед каждым шпионом стоят две основные задачи. Во-первых, он должен добыть нужные ему сведения, а во-вторых, переслать их туда, где они будут использованы. Для выполнения этих задач он нуждается в памятке, в которую заносятся либо добытые разведывательные данные, либо иностранный адрес, по которому их следует посылать, либо и то и другое. Кроме того, у шпиона может быть микрокамера.

Если шпион обладает решительным и твердым характером и если он хорошо подготовлен, сам по себе допрос, сколько бы он ни продолжался, не заставит его признаться. Только пытками можно добиться этого, но, как уже говорилось, английская контрразведка не прибегает к ним.

Итак, Дронкерса я продолжал допрашивать по заведенному у нас порядку, каждый день заставляя его снова и снова повторять свой рассказ, указывая ему на те же несообразности и задавая те же прямые вопросы. И каждый день раздавался надоевший мне неизменный ответ: «Я сказал вам правду, сэр».

Днем у меня было слишком много дел, чтобы заняться тщательным осмотром его вещей. Поэтому каждый вечер я брал домой несколько предметов из багажа Дронкерса и после ужина, когда пронзительно выли сирены и где-то поблизости рвались бомбы, сидел над ними далеко за полночь. На непокрытом столе под сильным электрическим светом я раскладывал его вещи и по очереди исследовал каждую из них.

Вот серебряные часы на цепочке. Каждое звено цепочки пришлось изучить под микроскопом. На ней не оказалось ни одного подозрительного знака. Разобрав часы на отдельные части, я осмотрел корпус часов изнутри и снаружи, со всех сторон осмотрел каждую часть механизма, отделил главную пружину, все камни исследовал под микроскопом, но так ничего и не нашел.

Теперь настала очередь перочинного ножа. Лезвие и костяная ручка изучены миллиметр за миллиметром. Сняв костяное покрытие с ручки, я вытащил все приспособления ножа и опять ничего не обнаружил.

Следующей была пачка дешевых голландских сигарет под названием «Северный штат». Разорвав каждую сигарету, я проверил, нет ли на тонкой бумаге следов тайнописи, затем просеял грубый жесткий табак, изучил каждый сантиметр внешней и внутренней стороны помятой пачки. Пробило два часа. Зевая, я потер уставшие глаза и отложил осмотр. Надо хоть немного поспать. На следующий день после бесплодного допроса угрюмого, обиженного Дронкерса я решил испробовать другое средство. Как мы убедились, оба его компаньона действительно были беженцами. Один из них — почтовый служащий в Гааге, коллега Дронкерса — был очень худой, болезненный молодой человек небольшого роста. Он непрерывно сопел — признак хронического катара, а может быть, и туберкулеза. Но в его тщедушном теле билось горячее сердце — он мечтал вступить в свободную голландскую армию. Другой, сын голландца и малайки, был склонен к преувеличениям, подчас переходившим все границы, но оказался вполне безвредным.

Я послал за этим разговорчивым человеком и Дронкерсом, а когда они вошли в мой кабинет, извинился и под каким-то предлогом вышел. В комнате рядом с моим кабинетом можно было слышать все, что там говорилось, — в одном из плафонов люстры находился микрофон Дронкерс отвечал на многословные речи своего компаньона по бегству односложно и ворчливо. В их разговоре не проскользнуло ни одного сколько-нибудь подозрительного слова. Целых десять минут вслушивался я в их беседу, но понял, что ничего интересного не услышу,, и вернулся к себе. Отпустив малайского голландца, я продолжал допрос Дронкерса, но опять безуспешно. На любой вопрос он отвечал по-прежнему: «Я сказал вам правду, сэр».

Итак, дневные допросы Дронкерса и ночные бдения над его вещами не дали пока никаких результатов. Очередь дошла до его газет и карт, и я долгие часы проводил у яркой настольной лампы, сосредоточенно изучая каждый квадратный сантиметр бумаги, терпеливо и старательно рассматривая обе стороны под микроскопом и подвергая их химической обработке. Бывали минуты, когда за очередной сигаретой и чашкой кофе мне начинало казаться, что время и энергию я трачу понапрасну. Может быть, чрезмерная бдительность сбила меня с толку? Ведь если Дронкерс невиновен, я ищу в стоге сена иголку, которой там нет. Может быть, я, всегда предупреждавший своих младших коллег против предвзятого мнения и слепого подчинения интуиции, сам совершил эту ошибку?

Утром Дронкерса опять привели ко мне, и он снова услышал, что он шпион и предатель, и в который раз прозвучал ответ, неизменно раздававшийся у меня в ушах, когда я вспоминал о Дронкерсе:

— Я сказал вам правду, сэр.

— Послушайте, Дронкерс, вы твердо стоите на своем, и ваше упорство делает вам честь. Но не считаете же вы, что ваше упрямство спасет вас? Разве вы не понимаете, что живым вы отсюда не выйдете. Вы шпион, мне это известно. И скорее вам надоест давать тот же ответ, чем мне — допрашивать вас. Рано или поздно вам придется сдаться. Так зачем же затягивать собственную агонию? Почему вы не сознаетесь, что вы шпион, и не положите конец допросам?

Я замолчал. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь чьими-то шагами в коридоре и отдаленным уличным гулом. Дронкерс медленно поднялся и пристально посмотрел на меня, затем поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем. Я почувствовал, что все во мне напряглось. Неужели наступил долгожданный миг признания?

— Сэр, — торжественно произнес Дронкерс, — клянусь господом богом, клянусь памятью покойного отца, вкушающего ныне райское блаженство, что я верен своей стране и своей королеве. Я не шпион.

Я разочарованно откинулся на спинку кресла, но ничего не сказал. А Дронкерс сел и залился слезами. Пожалуй, целых четверть часа плечи у него вздрагивали от рыданий. Я сидел и смотрел на него, пока он не пришел в себя.

— Все равно, Дронкерс, вы шпион, и я докажу это.

На двенадцатый вечер я занялся последней принадлежностью Дронкерса — объемистым голландско-английским словарем Крамера. Обложка и чистые листы в начале и конце книги были в пятнах от соленой морской воды. Где-то на этих смятых страницах прячется ключ от дела Дронкерса — или я почти две недели убил на то, чтобы опорочить невиновного человека. Он передо мной, этот словарь, а рядом большая пепельница, доверху наполненная окурками. Была страшная ночь. Ревели сирены, возвещая о воздушном налете, раздавался лай зенитных орудий, а потом свист и вой падающих бомб. Затягиваясь сигаретой и прихлебывая горький черный кофе, я отделил от книги обложку и внимательно осмотрел ее, но не нашел никаких улик. Осталось одно — изучать под микроскопом каждое слово набранного мелким шрифтом объемистого словаря.

Началась тяжелая работа. Несколько часов, не отрываясь, перелистывал я страницу за страницей. Наконец решил немного отдохнуть и, выключив свет, закрыл уставшие глаза. Затем встал и поднял тяжелые шторы. На небе пламенел отсвет пожаров и близкого рассвета. Тяжело ступая, прошел пожарник со шлемом в руке. Чувствовалось, что он смертельно устал. Его разгоряченное лицо было покрыто пеплом и пылью. Я залпом выпил стакан холодной воды и вернулся к словарю.