Охотничьи тропы - Страница 9

С вечера я почувствовал себя плохо: болела голова, по временам знобило, во всем организме шла какая-то сложная борьба. В такие минуты человек углубляется в себя и с тревогой спрашивает: «что это? отчего?» Предполагая приступ малярии, я проглотил, сразу две порции хины и, забравшись в палатку, уснул.

Утром я слышал, как товарищи, собираясь на зарю, переговаривались:

— Надо разбудить его… — говорил Ваня.

А Саша возражал:

— Нет, нет… пусть отлежится… Это такое дело… Я, вот его еще полушубком прикрою…

Вместе с полушубком товарищ отдавал мне часть своей сердечной теплоты. Мне хотелось обнять его, но почему-то всегда так случается: из-за ложного стыда — показаться наивным — ты заглушаешь в себе высокое чувство благодарности.

Я слышал, как они дружно всплеснули веслами и… мне вдруг показалось, что и сам я плыву по обширному чистому плёсу озера Песьяно. Вода плотная и какая-то вязкая; перед носом лодки, на дугах волны, то расплываясь в улыбку, те вытягиваясь, качается хмурое, желтое лицо луны. Свет призрачный и неверный, только черные тени от высокого бора четкой изломаной линией пали на воду… Я плыву, и луна плывет. Потом лодка понеслась быстрее, словно ее подхватило бешеное течение, сердце замерло от восторга и… я проснулся.

В палатке душно. Я выбираюсь из-под шуб и на четвереньках выползаю на свободу.

Солнце ясное и ласковое, казалось, успокоило все в природе: скатились тучи за далекий горизонт, утихли ветры и обогретая солнцем земля начала свою великую творческую работу.

Еще вчера все цепенело от холода. Небо клубилось тяжелыми тучами, куражливый ветер налетал на кудрявые сосны, на голые березы и осины, мял своей буйной силой кусты черемухи и тальника, окружавшие наш остров, и словно говорил:

— Да проснитесь же вы!..

А сегодня — бор закурил свои благоуханные смолы, тальники выметнули нежно-желтые метелки, тонким ароматом тянет от развертывающихся почек смородины — и все это случилось потому, что солнце обласкало землю…

И я, обласканный его живительным: теплом, сижу на пеньке, слушаю изумительное многоголосое пение птиц и присматриваюсь ко всему, словно вижу в первый раз.

Вода в озере будто посветлела и ожила чем-то похожим на тысячи веселых улыбок. Между Чуманским бором и круглым колком высокого осинника, я, как в ворота, вижу в синей дымке далекий заобский бор. На всем этом пространстве, до Оби, не найти сейчас ни любимой реки Уень, ни знакомых озер — все залито полой водой. Над этой обширной поймой то и дело тянут табуны уток; многие из них появились здесь на свет, а сейчас не могут узнать свою родину — так много воды.

На десятки километров раскинулась эта пойма, а по кустам, в наспех сделанных шалашах, сидят на птичьих дорогах охотники, выбросив впереди себя деревянные чучела, и встречают доверчивых птиц громом выстрелов. В отдалении эти громы никого не пугают и жизнь идет своим чередом.

Товарищи мои еще не вернулись с зори, нет и рыбаков, живущих с нами на островке. Но я не одинок на этом маленьком клочке земли. Вокруг меня шумит жизнь, идет большая сложная работа для потомства.

Вот на рыбачьей избушке собирается стайка щеглов — все самцы; они, как воришки, подлетают тихо, незаметно и, опустившись на крышу, начинают торопливо и усердно теребить нитки старых заброшенных вентерей — строительный материал для своих гнезд. Вентеря уже отслужили человеку и больше не нужны, но все-таки для порядка я говорю щеглам:

— Вы что это делаете, озорники?

Они недоуменно поднимают свои розовые головки с полными носами натеребленного волокна и невинно так:

— Пить-пить?

Будто спрашивают:

— А что, разве нельзя?..

И, не дождавшись моего ответа, срываются табунком и летят в лес, к своим гнездам. Вскоре они возвращаются и так же тихо и молча продолжают разрушать старое, чтобы строить свои новые гнезда.

Щеглы наши гости. Часто они услаждают нас своим пением, но на нашем островке есть и постоянные жители.

На острове всего четыре крупных дерева: две сосны и две осины. Вот на верхушку старой засохшей осины, стоящей влево от избушки, в мочажине, садится дикий голубь и сейчас же начинает надувать свой зоб — ворковать. Повидимому, он живет недалеко в бору и очень любит нашу осину. Но не успел голубь вывести и двух колен своей несложной песни, как из кочек, среди которых стоит осина, взмывает кверху бекас — эдакое серое долгоносое существо.

Конечно, бекас, вероятно, не думал нападать на голубя, его трудно было заподозрить в такой храбрости, но еще меньше ее оказалось у голубя, — он не выдерживает «натиска», срывается с ветки и плавно летит в бор с таким важным видом, будто он и в самом деле не боится никого на свете.

Длинноносый хозяин усаживается на ту же ветку, на которой только что сидел голубь, и сейчас же объявляет во всеуслышанье:

— Хо-чу ка-чу, хо-чу ле-чу…

Куда он собирается «катить» — неизвестно. Он все утро, с ранней зари, только и делает, что «катается». Заберется на огромную высоту, сложит крылышки и, падая, производит такой звук, как блеяние ягненка (барашка). И в народе о нем говорят: