Охота на вампиров - Страница 1

Когда я была маленькой, по утрам меня будили шорохи дворницкой метлы; летом дворники подметали пыль, осенью смахивали в кучи облетевшие листья, а зимой скребли лопатами снег. И в школу я шла по чистым тротуарам…

Как все изменилось с тех пор! Из дома можно выйти, только перепрыгнув огромную лужу за порогом, остатки золотой осени разъезжаются под ногами, и я пару раз чуть не упала, поскользнувшись на прелых листьях. Окурки и пустые банки из-под пива валяются во дворе, как на дне гигантской урны, чуть ли не с прошлой зимы, и для полноты ощущений мне не хватало только упасть вниз головой в канаву, вырытую для ремонта канализационных труб. В канаве вяло копошились два молодца в ватниках, в голос обсуждая окружающую действительность, и я, заглядевшись на них, ступила свежепочищенным сапогом в мазутное пятно (надеюсь, что в мазутное, а не хуже).

На черной коже сапога черный мазут в глаза не бросался; и только войдя в метро, я почувствовала, как мерзко несет от моих сапог, да еще и обнаружила, что оставляю на мраморном полу вестибюля станции черные следы и на меня оглядываются другие пассажиры. Настроение на весь день было испорчено; но не на шефа же было мне кричать, поэтому первым пострадал друг и коллега Горчаков – именно на него я спустила собак, только войдя в прокуратуру. Завидев меня в окно, Лешка опрометчиво вышел из кабинета и прохаживался по абсолютно пустому коридору, по всей видимости, ожидая приглашения на чай. Вместо приглашения я рявкнула ему что-то оскорбительное, но Горчаков только глазами моргал, понимая, что возражать мне – дело дохлое, лучше постараться расслабиться, а удовольствие получить потом, когда я начну раскаиваться в содеянном.

Он еще имел наглость ноздрями дернуть, принюхавшись ко мне; по лицу было видно, что он пытается определить, какая часть моего тела так смердит, и это моего настроения не улучшило.

– Ну что ты встал посреди дороги! Дай пройти, – я невежливо отпихнула Горчакова, и он крутанулся вслед за мной. Я гордо прошла мимо него по коридору шириной с проезжую часть; на самом деле Лешка не помешал бы мне, даже если бы я ехала на тракторе.

– Что это? – он пошел за мной, как на веревочке.

– Не видишь – в мазут вляпалась, – сварливо заявила я, сунув свой сапог ему под самый нос. Горчаков терпеливо поморщился.

– Ты думаешь, это мазут? – задумчиво спросил он, склонившись к моей ноге.

– А ты думаешь, это клубничный сироп? – я снова дернула ногой, и Горчаков инстинктивно замер.

– Я думал, ты с происшествия. И что это – кровь. Только почему так шмонит?

– А что, я сегодня дежурю? – я задумалась. Горчаков смиренно ждал, покачивая головой из стороны в сторону. Очень кстати из канцелярии вышла Зоя и прояснила ситуацию, подтвердив, что я действительно сегодня дежурю. Только этого мне не хватало. Воспользовавшись паузой, Горчаков проворно заперся у себя в кабинете и затаился, не отзываясь на деликатный стук моей запачканной в мазуте ноги. Ну и пожалуйста. Я ушла к себе, сбросила вонючие сапоги, заперлась изнутри и достала из сейфа дело на сроке. Вчера я сгоряча дала прокурору честное слово, что сдам обвинительное не через неделю после истечения срока по делу, как обычно, а день в день. Время «икс» наступало завтра.

За компьютер я села, ненавидя себя, дело, прокурора, рабочих. И, стуча по клавишам, мрачно думала, что канава и рабочие тут в общем-то ни при чем. Подумаешь, сапоги; настроение у меня плохое из-за того, что с раннего утра вдрызг разругалась с ребенком. Накануне он до часу ночи играл в «Плейстейшен», силком утащить его в кровать я не могла, меры убеждения исчерпала, орать на него ночью не решилась по причине тотальной слышимости в доме.

Поэтому, давясь справедливым негодованием, просто легла спать, а уж с утра отыгралась на Хрюндике. Беда была в том, что я-то, проснувшись утром, еще бурлила, а он уже забыл, из-за чего сыр-бор. И несказанно удивился, когда в неурочный час услышал мои претензии относительно бардака в комнате, несобранного ранца, незаполненного дневника (я даже дневник ухитрилась проверить, тратя драгоценные утренние мгновения), а также чавканья во время приема пищи, сутулой спины и грязных ушей, хотя последнее было неприкрытой напраслиной: в ванной ребенок теперь проводит гораздо больше времени, чем за уроками, вступивши в пору полового созревания.

В школу он ушел, надувшись на меня. Я его понимала: как бы там ни было, а орать и топать ногами – это не метод. Но, когда я наталкивалась на его тупое подростковое упрямство, со мной творилось что-то необъяснимое; я помимо своей воли начинала орать и ругаться, отчетливо сознавая, что поступаю неправильно, а остановиться не могла. В общем, мы друг друга стоили.

За обвинительным я просидела до вечера, и никто меня не побеспокоил. Видимо, преступный мир тоже затаился в трепете. В шесть часов в мою дверь по дороге домой заскребся Горчаков.

– Машка, ты идешь? – поканючил он, но, не дождавшись ответа, ушел без меня. Зато с Зоей.

Ну и пожалуйста. Я снова уткнулась в осточертевшие страницы дела. Но через полчаса в мою дверь заскребся уже прокурор, его тяжелые шаги по скрипящим половицам трудно не узнать.

– Мария Сергеевна, вы сегодня дежурите, – сообщил он через дверь, даже не спрашивая, на месте ли я. – И между прочим, у нас труп. Полчаса назад нашли рабочие в канаве.

– В канаве? – переспросила я, поворачивая ключ в замке. Шеф стоял под дверью со своим обычным невозмутимым видом. – Владимир Иваныч, а я-то тут при чем? С шести часов заступил дежурный по городу.

Шеф продолжал смотреть куда-то за мою спину, терпеливо пережидая протокольную часть. Мы оба знали назубок, какие реплики подавать, и он исправно, только без энтузиазма, участвовал в вялой перебранке на тему «а почему я?» – «а потому что надо думать не только о себе, но и о районе». Мы оба также знали, чем перебранка кончится. Тем она и кончилась.

– Машина из РУВД уже вышла, – резюмировал прокурор, поворачиваясь ко мне спиной.

Как только он ушел, я осознала, что даже не поинтересовалась, что делал труп в канаве. Может, снова захоронение времен войны? Горчакову тут на днях повезло несказанно стараниями нашего убойного отдела. Он тоже выехал на труп в канаве, вернее, на останки в виде горсточки костей и пробитого пулей черепа, – рабочие раскопали котлован глубиной около трех метров и нашли россыпь костей; так наш начальник убойного Костя Мигулько прямо-таки костьми лег, извините за каламбур, чтобы доказать прокурору и своим начальникам из ГУВД, что это не вульгарный огнестрел с последующей расчлененкой и закапыванием трупа, а тяжелое наследие военного времени. Он два дня стоял над душой у экспертов, до тех пор пока те не дали заключение, что череп пробит пулей калибра 7,62 мм, скорее всего, из пистолета-пулемета Шпагина, а сам скелет пролежал в земле не менее десяти лет; правда, не более пятидесяти, но это было написано мелким шрифтом.

И Мигулько с чистой совестью списал это убийство на Гитлера, невзирая на отсутствие достоверной информации об уличных боях в центре города. А Горчаков, радостно повизгивая, отказал в возбуждении уголовного дела, стараясь не думать о том, что калибр 7,62 мм подходит и к пистолету ТТ, а не только к ППШ военных времен, а пятьдесят лет назад были как раз не сороковые, а пятидесятые.

Но две жертвы уличных боев подряд – это слишком; мне так не повезет. Настроение испортилось снова, я поставила себе еще один минус, за то, что не спросила у шефа, далеко ли канава. Шеф удалялся; поглядывая ему вслед через открытую дверь, я присела на корточки и взяла в руки пострадавший сапог.

Даже и не буду пытаться оттереть пятна, обувь придется выкидывать. Новые сапоги – это ползарплаты. И тут шеф обернулся и назвал адрес, из которого я поняла, что сапоги выкидывать рано. Канава имелась в виду та самая. Перед тем как надеть сапоги, я попыталась рассмотреть мерзкие пятна и в первый раз усомнилась в том, что все пятна – технического происхождения. Лешка был не так уж не прав, кое-какие следы похожи на кровь.