Охота - Страница 17

Я решился подбросить еще дровишек в огонь:

— Вы намекаете на ваши отношения с Пушкиным?

Сказал и испугался: не зашел ли чересчур далеко, но его, казалось, совсем не удивил мой вопрос.

— Да, — ответил Дантес и глазом не моргнув. — Полагаю, вы в курсе этой истории.

— В курсе… — пробормотал я, хотя, признаться, был уже совсем не рад своей инициативе.

А барон расположился в кресле поудобнее и, подняв голову, уставился на меня инквизиторским взглядом.

— Господин Рыбаков! — сказал он строго. — Когда вы желали быть мне представлены, вам уже было известно, что это я убил Пушкина на дуэли?

Мог ли я отрицать очевидное? Надо идти напролом.

— Разумеется.

— И несмотря на это?..

— Но это такая древняя история…

Он помолчал. Потом спросил снова:

— Скажите, а об этом еще говорят в Санкт-Петербурге?

Тут я предпочел солгать.

— О нет, нет, месье!.. Конечно же, нет!.. Тридцать три года прошло!.. Все давным-давно забыто!..

Дантес машинально барабанил изуродованными ревматизмом старческими пальцами по краю стола, глаза его были неподвижны — словно он смотрел внутрь себя самого. Вглядывался в прошлое. Так прошло несколько минут, и я дождался.

— Что ж, тем лучше, тем лучше! — проворчал он. — В те времена некоторые ваши соотечественники выказывали чересчур сильное возмущение в мой адрес. Просто-таки прилив народного гнева случился… Дескать, я убил их национальную гордость! Их великого поэта!.. Я, стало быть, человек куда как более ужасный, чем Пьер Бонапарт, подстреливший такое ничтожество, как Виктор Нуар… Но ведь были тогда в России и другие, причем высокопоставленные лица, признававшие, что с моей стороны это была самозащита, что у меня и не нашлось бы иного выхода… Вы удивились бы, назови я имена тех, кто тогда взял мою сторону в этой неприятной истории… Царь, не желая дискуссий с общественным мнением, рубил в то время сплеча: меня разжаловали, выслали из России… Пришлось уехать в разгаре зимы, в открытых санях, и жандарм сопровождал меня до самой границы… Как преступника!.. Моего приемного отца, барона Якоба ван Геккерена, вынудили подать в отставку, хотя как посол Нидерландов он был безупречен, лучшего не пожелаешь… Ваша страна, сударь, оказалась несправедлива к нам — к моему приемному отцу и ко мне… — Он рассыпался неприятным смешком и добавил: — Впрочем, как у вас говорят, нет худа без добра. Я часто думаю: не случись этой дуэли, я бы продолжал свою скромную карьеру в русской армии, а коли продолжил бы, то — чего бы достиг? А ничего! Закончил бы свои плачевные дни полковником, стоял бы с гарнизоном в каком-нибудь скверном городишке, жил бы на офицерское жалованье, а рядом со мной куча моих детей и внуков болтали бы по-русски и посмеивались над моим акцентом… Так что, можно сказать, Фортуна улыбнулась мне! Повезло.

— Заслуженно повезло! Тысячу раз заслуженно! — поторопился сказать я, проглотив негодование.

А он продолжал надменно:

— Кроме того, не обошлось и без реванша: Россия, можно сказать, извинилась передо мной за непонимание! Незадолго до того, как Наполеон III стал императором, в бытность свою принцем-президентом, он поручил мне ответственную миссию при Министерстве иностранных дел. Благодаря ей состоялась моя встреча с царем Николаем I в Берлине. Так вот, царь принял меня весьма доброжелательно, припомнил все мои заслуги перед русской армией, ни словом не намекнул на инцидент с Пушкиным и заверил меня в неизменно дружеских чувствах России к Франции.

Я был изумлен, я был растерян. Получается, что государь наш унизился, подал руку тому, кто лишил Россию ее самого великого поэта… Кому, как не мне, надлежит исправить эту вопиющую несправедливость! И теперь уже ясно как день, никаких сомнений нет и не может быть в том, что мой собеседник не испытывает ни малейшего раскаяния, он не знает угрызений совести, он хладнокровно поднял дуэльный пистолет в тот роковой день и по сию пору считает, что поступил правильно![16] Интересно, а он прочел в своей жизни хоть одну строчку Пушкина, пусть даже в переводе Мериме? Вряд ли… Его нимало не интересует литература даже собственной страны! Безразличный ко всему, что не есть политика, финансы и семья, Дантес может служить и служит в моих глазах олицетворением просто-напросто карикатуры на человека, добившегося настоящего успеха в обществе!..

Поскольку пауза в разговоре стала чересчур долгой, я хотел было отправиться в свою конуру, но хозяин удержал меня:

— Вам некуда торопиться… архивы подождут…

Я догадался, что на сердце его лежит еще какой-то груз. Он не понимал, что жажда исповеди делает его неосмотрительным, и — совершенно явно — не мог больше молчать. Некоторое время барон, опустив голову, вслушивался в себя, потом вдруг произнес, словно бы говоря с самим собой, и взгляд его при этом блуждал где-то далеко отсюда:

— Он сам был виноват во всем… Я делал невозможное, чтобы усмирить его бешеную ревность… Жена его была ни в чем не виновна… Самое прекрасное создание во всем Санкт-Петербурге!.. Кокетлива, но холодна при этом, как лед, настоящая ледышка… Между нами никогда ничего и не было, кроме салонных любезностей, записочек, переглядываний… И я женился на ее сестре, чтобы умолкли наконец сплетни, чтобы у Пушкина не осталось никаких подозрений… Нет, ему и этого было недостаточно!.. Он прислал мне секундантов… Если бы я отказался принять вызов, пострадала бы моя честь…

— Вы так щепетильны в вопросах чести! — поддакнул я.

— Да, у меня есть такая слабость, — с гордостью откликнулся он. — Не так давно, в 1867 году, я согласился быть секундантом своего коллеги по Сенату месье Бернара Лаказа, когда он вызвал на дуэль этого гнусного «мыслителя-свободолюбца» Сент-Бёва за антиклерикальные речи во время Ассамблеи.

— И что, дуэль эта имела место?

— Нет. Обменявшись кисло-сладкими письмами, противники помирились. Все уладилось, и раздосадованному Сент-Бёву оставалось только апеллировать к общественному мнению.

Но я все возвращался к своему.

— Я вот хотел еще спросить о Пушкине… Когда вы встретились, когда уже началась дуэль, вы ведь могли выстрелить в воздух… так иногда делают…

— Я — да, мог, но ведь он ни за что так не поступил бы! Кто-то должен был пасть: либо я, либо он… Моя жизнь против его жизни… И у меня не было выбора… О Боже… Печальная, печальная, далекая история… Мы с моей покойной женой много страдали из-за нее…

Дантес замолчал. Когда он говорит искренне, когда лукавит?.. Искренне ли он радуется тому, что вовремя сменил курс и теперь, благодаря высылке из России, стал почитаемым богатым человеком? Или, наоборот, искренне сокрушается и вздыхает, вспоминая кровавое недоразумение, которым отмечена его молодость? Кому я собираюсь отомстить: невольному убийце, кающемуся грешнику, человеку, непременно желавшему защитить свою честь, или надутому от спеси сенатору, ничуть не задумывающемуся о том, что совершил, и гордящемуся своим банковским счетом?

Я понял: стоило мне оказаться с ним лицом к лицу, и нить рассуждений оказалась утеряна. Все, что до сих пор было ясно, все, что мое сознание воспринимало как очевидное во время одиноких раздумий в четырех стенах комнаты, немедленно начинало затуманиваться, вскипать, бурлить… стоило сесть напротив этого убийцы во плоти, этого старика с потрепанной физиономией, с тяжелым взглядом и бородкой, как у императора, стройный план грозил рассыпаться в прах. А он теперь потирал руки, утратившие с возрастом гибкость. Ревматизм мучает…

Вдруг Дантес спросил:

— А что, Пушкин и на самом деле был таким великим поэтом, как говорили?

— О да, месье! — воскликнул я.

— Вроде Виктора Гюго?

— Нет, куда больше!

— С каким же французским писателем вы могли бы его сравнить? — с едва заметной усмешкой поинтересовался барон.

— Ни с каким, сударь. Он был… он был уникален… Пушкин был один.

Я тут же пожалел о своем ответе: мне следовало придерживаться его мнений, ежели я хочу сохранить его доверие до конца. Явно недовольный пылкостью и категоричностью моего ответа, Дантес нахмурил брови и проворчал: