Огонь в колыбели - Страница 49

О. П. Щуров.

— «Заявление» пишется через «а», — заметил я. — А «интеллектуальный» через «е» и с двумя «л».

Очевидно было, что Щуров перед смертью спятил. Но причем тут Безбородов и мой «ОВУХ»? И зачем он звонил мне ночью?

Из бессвязных реплик собрания удалось составить приблизительную картину происшедшего. После моего вчерашнего провала Щуров задержался в цирке до поздней ночи — дел было невпроворот. Уборщица мыла пол в коридоре, когда из дальней гримуборной вдруг вышел Осип Петрович в пальто, шляпе, с портфелем. Уборщица поклонилась ему, он милостиво ответствовал: «Доброй вам ночи, старушка». После этого Щуров проследовал в свой кабинет и закрыл дверь. Уборщица старательно драила коридор и вдруг заметила в гримуборной свет. Зайдя туда, она увидела труп все того же Осипа Петровича! Душа, видимо, отделилась от тела, надела его пальто, шляпу, взяла портфель и в таком виде покинула здание, растворившись в эфире. Тело же, по заключению медиков, скончалось от инфаркта. Весь этот рассказ можно было бы принять за бред подвыпившей старушки-уборщицы, но наутро на столе в кабинете директора вместе с приказом о включении моего номера в гастрольную программу лежало заявление на имя Безбородова.

— Научные законы отрицают существование души отдельно от тела, сказал я, зная, что очень разозлю этим коллектив.

Так и случилось. Заговорили все разом, гневно, пылко, вывалили целый ушат сведений: о филиппинских хилерах, о зомби, о летающих тарелках, о вещих снах, о цыганских гаданиях, о беспроигрышных картах, которыми можно сорвать любой банк. Старый Гинтаревич поведал невнятную историю о некой графине Буристон, которая в 1909 году умерла, а буквально на днях воплотилась в образ чемпионки по теннису, победительницы Уимблдонского турнира. Заключил весь этот сумбур крик Жени Савельева:

— А я лично всегда верил в бессмертие души! И я не боюсь сказать это даже при нашем дорогом Николае Ивановиче! Слышите, Николай Иванович! Это говорю вам я, Е. Савельев, — душа бессмертна!!!

Все посмотрели на Николая Ивановича. Комендант сановито напыжился и резюмировал:

— Тук. Тук. Тук.

И, подумав, добавил:

— Тук.

Эта речь означала: «Идея, конечно, смелая, даже в чем-то фрондерская. Но известная доля свободомыслия в кулуарных беседах допустима».

Я пошел заваривать чай, не имея больше сил смотреть на все происходящее. Но и на кухне меня не оставили в покое. Явился Гарун, закурил длинную черную сигарету и задумчиво-небрежно спросил:

— Слушай, труп в морге сколько лежать можна? Я тут справку наводил, понимаешь. Слушай, безобразий какой — никто точный ответ не дает! Такой, слушай, безответственность везде!

— Сроки пребывания трупа в морге зависят от исправности холодильника.

— Вай! Наши холодильники — дрянь! — закачался Гарун, после чего быстро ушел, и я услышал, как он передал полученную информацию всей компании.

Раздались горестные стоны, затем все стихло, и в этой тишине мне почудилось что-то заговорщицкое, подлое.

Собрание встретило меня стоя. Один Николай Иванович сидел. Ему было можно. Тырков принял из моих рук чайник, обнял за плечи и усадил на почетное место во главе стола. Вперед выступил Женя Савельев.

— Флейтист! Дорогой наш Флейтист! Не побоюсь сказать, гениальный Флейтист! Прости нас.

— Ну? — выжидательно спросил я. — Что надо?

— Мы все полны благородных воспоминаний о нашем Осипе Петровиче Щурове! — запел лилипут. — У него было сердце исполина и такой же могучий ум! Что были мы без него? Маленькая труппка с неблагополучной судьбой. Жалкие, загнанные, никем не оцененные, влачили мы свое существование без надежды на хотя бы ма-аленький просвет. И вот пришел он, Щуров, и наша труппа, по выражению поэта, поднялась и расцвела! Сколько надежд, сколько чистых побуждений, сколько возвышенных мечтаний пробудил в нас покойник! И вот величественный силуэт Вечного города, я разумею Рим с его Ватиканом, Колизеем и Фонтаном Треви, смутно маячит на нашем творческом горизонте. Мы едем в Рим!!!

Классический ораторский прием — обращение непосредственно к хору, к толпе — произвел потрясающий эффект.

— Ри-и-м-м! — застонала Люся-Магдалина, и все подхватили ее вопль.

Но Женя властно махнул рукой — воцарилось молчание. Вспрыгнув на стол, чтобы быть выше всех, он скорбно обратился ко мне:

— И что же мы видим перед собою теперь? Руины мечтаний и воздушных замков! Рим в руинах! Весь мир в руинах!!!

— Это какой-то кошмар, — сказал я.

— Да, ты прав. Это кошмар. Но поправимый.

Из-за спины его мне весело подмигнул Тырков, что означало: «Слушай, боярин, сейчас про тебя начнется».

И я услышал:

— Смена власти — тяжелый момент в нашей жизни. Кого назначат новым нашим кормчим, неизвестно. Этого даже Николай Иванович не знает. А вдруг это будет человек недостойный, не исполин? Вдруг он окажется профаном в нашем древнем благородном искусстве? Раньше так бывало, мы знаем печальные примеры. Но теперь, когда нам позволено наконец бросить годами выстраданный клич: «Прочь варягов!», я призываю выбрать достойное тело для страждущей бессмертной души Осипа Петровича из наших рядов. Требования к предлагаемому телу высоки: оно должно быть молодым, здоровым, талантливым. И я с гордостью говорю — такое тело у нас есть!

Чувствуя важность момента, я встал. Под гром оваций лилипут прыгнул мне на шею и запечатлел благоговейный поцелуй на челе.

— Поздравляю, милый! Ты — наш!

Из хора восторгов послышалось победное:

— Теперь до кремации успеем!

Пытаясь отцепить от себя подлого лилипута, я кричал:

— Николай Иванович, скажите им, что материя первична!

Комендант бодро отстучал, что, мол, да, первична, но это с какой стороны посмотреть. И я понял, что он одобряет все творимое здесь.

— Люсек! Бумагу и ручку! — закричал Покровский. — Сейчас мы скоренько все зафиксируем.

— А танцы когда же? — игриво спросил Гинтаревич, подмигивая Милице Аркадьевне.

— Танцы, дед, потом, — заверил его Тырков. — Сначала дельце обделаем.

Передо мной на стол положили лист бумаги и ручку. За спиной встал Степан Петрович, с обеих сторон подступили безмолвные, как истуканы, сыны Гинтаревича. На столе по-турецки сидел лилипут и как бы в шутку грозил мне кулачком.

— Что вы хотите от меня? — спросил я. — Ведь вы уже все решили.

— Вай, какой капризный молодой человек, — снисходительно бросил Гарун. — Бумага есть, ручка есть. Заявление давай нада!

— Какое заявление?!

— Пиши, боярин, я диктую: В «ОВУХ», товарищу Безбородову от такого-то.

— Да вы что-о?! — взревел я и попытался вырваться, но мне не дали.

Отвратительная сцена насилия продолжалась долго. Я решил не сдаваться. Но в конце концов Тыркову удалось всунуть мне в руку перо и нацарапать вожделенный документ:

В «ОВУХ». Тов. Безбородову

от Похвиснева С.В.

ЗАЯВЛЕНИЕ.

Учитывая исключительный демократизм данного исторического момента, позволяющий любому стать директором, и учитывая единодушное мнение коллектива работников цирка «Малая арена», прошу вселить душу тов. О. П. Щурова в мою материальную оболочку, дабы не допустить улетучивания ценных административных кадров.

Число.

Подпись.

— Вай, молодец! — хлопнул меня по спине Гарун. — Теперь и чаю пить можна!

Многочисленные руки разжались, отпустили меня. Бумага исчезла мгновенно. Взревел магнитофон. Стол, как по мановению волшебной палочки, уставился яствами: килька в томате, сыр «Янтарь», сушки, бутылки «Нарзана». Ели жадно, перемигивались, крякали с довольным видом. Я, как чужой, стоял в углу, сознавая, что принимаю участие в сумасшедшем фарсе и никак мне не вырваться из него. Да, не вырваться, потому что я плохой актер. Нечто похожее на зависть шевельнулось в душе — никогда мне не быть таким превосходным лицедеем, какими являлись все эти люди. Приступ самоедства был, конечно, смешон, не нужен и очевиден для всех.