Огонь в колыбели - Страница 21

Где-то в предместьях гукали базуки, перекрывая дробный треск автоматов, но здесь, у руин Дворца, было совсем тихо. Площадь была безлюдна, на ней не осталось никого, все разбежались, остались только те, кому было уже все равно. В их остановившихся глазах отражались дымные блики, они лежали грудами, почти полностью закрывая бетон. На искромсанных телах с трудом различались остатки одежды: сиреневые форменки, джинсы, кожанки, рабочие блузы — все это было смято, пережевано, как остатки бронзовой статуи, скрученной взрывом. От нее остались только сапоги, а над ними начиналось нечто оплавленное и искореженное.

А рядом с сапогами, возвышаясь над ними, серебрилась широкая игла с плавно закругленными гранями. Она стояла посреди бетонной площади; это было единственное чистое место на Площади, вернее — почти чистое, потому что и на этой полоске, едва не касаясь ногами матовой поверхности иглы, лежал лицом вниз человек, почти надвое перерубленный автоматной очередью. Из-под тела широкой полосой вытекала кровь, кажущаяся в разорванных огнем сумерках почти черной, а чуть выше щерилось темное отверстие, словно прорезанное в поверхности серого металла.

Корабль ждал.

— Мама, вставай!

— Что ты, Паолино, спи, рано еще…

— Скорее вставай! Ты же обещала!

Эмма с трудом приподнялась и села на постели. Паоло стоял босыми ногами на полу и ежился от холода.

— Ты с ума сошел! — сердито сказала Эмма. — Бегом в кровать! Ночь на дворе, а он вставать хочет.

— Ты же сама сказала, что мы встанем сегодня очень рано, — обиженно протянул Паоло.

— Но не в четыре же утра!

— А на улице уже светло.

— Это белая ночь. А дальше на север солнце летом вовсе не заходит. Ты бы там по полгода спать не ложился?

— Ну мама!..

— Спать скорее, а то вовсе никуда не пойдем!

Обиженный Паоло повернулся и пошел, громко шлепая босыми ногами. Он решил, несмотря ни на что, не спать и, завернувшись в одеяло, уселся на постели.

После разговора с сыном сон у Эммы, как назло, совершенно пропал. Она ворочалась с боку на бок, переворачивала подушку прохладной стороной вверх, смотрела на розовеющее небо за окном. Вспоминала вчерашнее письмо. Неожиданное оно было и несправедливое. Маленький прямоугольный листок, и на нем — обращение Мирового Совета с очередным призывом ограничить рождаемость. Глупость какая-то, почему именно к ней должны приходить такие письма? У нее и так еще только один ребенок, хотя уже давно пора завести второго.

Эмма представила, как Паоло, важный и гордый, катит по дорожке коляску, в которой, задрав к небу голые ножки, лежит его брат. Почему-то малыш всегда представлялся ей мальчишкой. Эмма улыбнулась. Когда-то такое сбудется! Придется нам с Паоло пожить вдвоем, пока наш папка летает со звезды на звезду. Появляется на Земле раз в год и, не успеешь к нему привыкнуть, снова улетает в свой звездный поиск. Жизнь ищет, а находит одни камни. Глупый, нет в космосе жизни, здесь она, на Земле! Только ведь ему бесполезно доказывать: он со всем согласится — и все-таки через несколько дней улетит. А она обязана ждать и получать обидные листовки, словно это ее вина, что на Земле все больше людей и меньше места для живой природы. В конце концов, могут же быть другие выходы, кроме ограничения рождаемости! Вот пусть их и используют. Пожалуйста, создавайте заповедники, осваивайте другие планеты или даже ищите такие, которые сразу пригодны для заселения. И природу нужно беречь, это всем известно. Тут она ничем не хуже других и никогда не делала плохого. Но требовать, чтобы она одна расплачивалась за все человечество, отнимать у нее право иметь детей, они не могут! А если подумать, так ее дети вовсе ничего не решают. Там, где живет столько миллиардов, проживет и еще несколько человек. И пусть в Мировом Совете не занимаются глупостями. Вот вернется из полета Родька, надо будет с ним поговорить.

Эмма посмотрела на часы. Скоро семь, пожалуй, пора поднимать Паолино. Эмма прошла в комнату сынишки. Тот спал сидя, неловко привалившись боком к спинке кровати.

— Паолино, безобразник, что ты вытворяешь? — со смехом воскликнула Эмма, тормоша его. Паоло разлепил заспанные глаза и сморщился от боли в онемевших ногах. Потом сообразил, где он и что с ним, и сказал:

— А я так и не спал с тех пор. Только немножко задумался.

— Ну конечно, — согласилась Эмма.

В девять часов они подошли к заводу. Как всегда в этот день, вокруг его серых корпусов волновалась толпа экскурсантов, пришедших посмотреть на работу. Большинство были с детьми.

Гудок, тягучий и громкий, упал откуда-то сверху, и в то же мгновение на верхушке длинной красной трубы появился черный клуб.

— Дым! Дым! — раздались восторженные детские голоса.

Паоло прыгал около Эммы и непрерывно дергал ее за рукав.

— Правда, красиво? — то и дело спрашивал он.

— Красиво, — соглашалась она. — Когда единственная труба на Земле дымит один день в году, то это красиво.

Первое черное облако расплывающейся кляксой медленно плыло по небу. Из трубы вырывалась уже не черная копоть, а в основном горячий воздух, лишь слегка подсиненный остатками несгоревшего топлива.

Празднично одетые экскурсанты разбредались по гулким цехам. Кое-где загудели станки, включенные пришедшими в этот день сотрудниками музея истории техники, пронзительно громко завизжал разрезаемый металл.

Паоло и Эмма ходили по цехам, разглядывая приземистые, непривычного вида машины, кружили по заводскому двору, усыпанному мелкой угольной крошкой, прибивались к группам, слушавшим экскурсоводов. В какой-то момент невнимательно слушавший Паоло вдруг остановился. В той группе рассказчиком был очень старый человек, еще из тех, быть может, кто работал на таких коптящих предприятиях. Он стоял, задрав вверх дрожащую голову, и говорил:

— Курись, курись, голубушка! Кончилась твоя воля! — потом объяснил вновь подошедшим: — Последний раз она так. На следующий год дым пускать уже не будут, нашли, что даже такие незначительные выбросы угнетают окрестную растительность. Только, знаете, мне ее и не жалко, довольно эти трубы крови попортили.

— А завод тоже больше работать не будет? — спросил кто-то.

— Будет, — успокоил старик. — Как всегда, двенадцатого июня.

— Как же без трубы?

— Милочка вы моя, топка-то у него бутафорская, для дыму. Сами посудите, можно ли гудок дать, пока котлы не разогреты? А ведь даем.

— Без дыма неинтересно, — решительно заявил Паоло.

— Да ну? — живо возразил старик. Взгляд у него был цепкий, совсем молодой, и он моментально выхватил из толпы фигурку мальчика. — А ты приходи через год, иногда поговорим. — И добавил: — Открывается новая экспозиция. Через несколько месяцев будет законченна эвакуация на Плутон промышленных предприятий, только у нас останется один подземный автоматический завод. Милости прошу…

Люди обступили старика плотным кольцом, из разных концов подходили все новые экскурсанты, ненадолго останавливались послушать и оставались.

— …когда начинали их строить, считалось, что они совершенно не затрагивают окружающую среду. Полная изоляция, никаких выбросов. А вышло не совсем так. Тепло утекает, опять же вибрация. Деревья наверху сохнут, звери из таких мест уходят, и людям жить не слишком приятно. Зато сейчас мы лихо управились, каких-то десять лет, и на Земле ни одной фабрики. Это в самом деле получается не переезд, а эвакуация, — старик с особым вкусом повторил последнее, почти никому не понятное слово. — Теперь планета наша в естественный вид пришла, ничто ее не портит, специалисты говорят, что на Земле сможет прожить восемьдесят миллиардов человек.

— А живет уже шестьдесят восемь, — негромко, но словно подводя итог, сказал чей-то голос.

К полудню Паоло утомился и не прыгал, как прежде, а тащился, держась за Эммину руку и почти не слушая волшебно звучащих слов: «прокат», «вулканизация», «оксидированный»… Другие тоже устали, все больше народа тянулось к выходу.