Огни над Доном - Страница 2

— Дед, а дед, расскажи, как тебя в деревянную ногу ранило, — попросил другой мальчик, курчавый, с темными, как у цыганенка, глазами.

— Говорил я вам уже... — отмахнулся Кондрат.

— Еще раз скажи... У тебя каждый раз по-другому бывает. Интересно, — простодушно просил курчавый Сережа Хворостов, сын командира танка, бывшего тракториста районной МТС.

Но, видимо, дед Кондрат был сегодня под влиянием разговора со своей внучкой. Он не так скоро согласился на просьбы ребятишек. И хотя он и приступил к рассказу, но начало его было действительно новым для ребят:

— Как фрицы услышали, что советские пушки поблизости бьют, они, конечно, заволновались. Машины свои разные выводят, а они не идут... Глина не пускает. Хитрая земля, за колеса держит. Колеса на месте крутятся. Они тогда начали баб выгонять, чтоб с обозом их шли, коней запрягать. Евдокия с ними и попала... Ушел обоз на правый берег. На нем «хозяйственные» какие-то немцы сидят. Дюже не хотелось Евдокии идти в отступ с фрицами... но пришлось. Она пешком, у брички, а солдаты — в бричке... — Кондрат остановился и посмотрел на своих слушателей, поворошил шомполом костер, отчего слежавшаяся сыроватая солома вспыхнула и осветила всех сидящих. — Так вот угнали Евдокию, а на следующий день бой разыгрался и ворвались на хутор наши, а среди них дусин Степан с автоматом на груди, две гранаты за поясом, шинель за пояс подоткнута, ушанка набекрень... Пока бой шел, пока изничтожали фрицев, что на этом берегу застряли, Степана никто и не приметил, а к ночи бой был кончен. Дон поделил фронт пополам, и тогда в хату мою входит Степан, и глаза у него бешеные, и сам он весь потный, и первое, что закричал он, было: «Где Дуся?» Он заплакал, когда сказали, что Дусю только вчера угнали с обозом на правый берег. Он был солдат, образованный человек, и понимал, что ежели лежит река, то, если ее сразу не одолел, нужно будет время, чтоб перепрыгнуть через ее и настигнуть фрица на том берегу. А за это время далеко мог уйти обоз и что с нашими девчатами могли немцы сделать?

Кондрат снова поворошил шомполом догоравшую солому, она слабо вспыхнула розовым светом.

— Васянь, тащи еще... Давай картофель, Никитка, — обратился он к курчавому парнишке.

Пока Василий приносил солому, а Никитка зарывал в горячую золу картошку, Кондрат вытащил трубку, набил ее самосадом и, выпятив нижнюю губу, затянулся. Ребята снова прилегли возле деда, просительно смотря на него.

— Так вот, — продолжал Кондрат, — две недели стояли немцы за хутором, и шел все время бой через Дон. Пулеметы били, орудия разных калибров стреляли, и авиация била... Чуть поменьше половины домов и попалили тогда в хуторе. Тогда и Фроську Луконину убило и у Катерины на моторе руку оторвало... А потом, конечно, силенок наши понабрали и на правый берег смахнули... По первоначалу лысинку какую-никакую захватили — плацдармом, по-генеральски, ее называют, — а потом его расширили и пошли немцев гнать. А Степана с тех пор мы не видели. Он один из первых на этом плацдарме был. Через неделю бабы наши возвращаются и Евдокия с ними. Они в хуторе одном переждали и пропустили немчуру наперед себя. Как узнала Дуся, что был Степан на хуторе, помрачнела, лица нет. Так и не видела она его... Фронт все дальше уходил, стали мы скоро глубоким тылом. А теперь, конечно, волнуется, потому известий нет, а сейчас самый срок для радости: покончили с немцем.

Кондрат замолчал и угольком стал запаливать погасшую трубку. Потом шомполом он ткнул в картофелину, вытащил ее из золы и попробовал наощупь.

— Готова, — сказал он и бросил картофелину в котелок.

Но ребятишки не собирались подниматься.

— Дед, а дед... А как тебя в деревяжку ранило? — спросил Никита.

— Расскажи, дед, — присоединился к нему стриженый Васька.

— Да известно ведь... Степан сидел в окопе, в блиндаже, по-генеральски. Я ему кислого молока кринку принес, сижу с ним, он с дружками молоко хлебает, и вдруг артиллерия такая началась, что блиндаж затрясся, а потом как треснуло чтой-то, как свистнуло, по лицу мне какая-никакая щепа задела, меня трахнуло, а потом все стихло. Я поднялся было, чую, что течет что-то по лицу. Ну, думаю, здесь конец житью... и вдруг чую хохот. Степан хохочет, дружки его хохочут: все кислое молоко у меня на лице да на бороде... Я подняться хочу — нога короткая... Глянь — половины деревяжки нет... Осколок как бритвой срезал... А бойцы кричат: «В госпиталь, доктора, сестру: деда ранило!» А я им в ответ: «Не меня, а деревяжку перешибло...» Вот и весь рассказ, — закончил Кондрат.

Ребята разочарованно вздохнули:

— Что-то ты, дед, забыл... Прошлый раз ты говорил, что из пулемета бил... Сорок немцев скосил, что на тебя эскадрилия немецкая пикировала и прямым попаданием бомбы перешибло деревянную ногу...

— Перешибло, перешибло, — недовольно заговорил Кондрат. — Больно память у вас хорошая... А у меня память уже того... Можно и забыть, где случилось — за кринкой молока или там, за пулеметом... Вынимайте картошку! — сказал он и поднялся.

Всюду вдоль берегов Дона мелькали, переливались, трепетали под ветерком огоньки. И было их не так-то уж много, но рассыпаны они были так низко, что будто обозначали места, где находились люди. Кондрат смотрел в степь.

— И что-то там Евдокии будет известно? — сказал он вслух и вздохнул.

— Дед, давай соль, — сказал Никита.

Утром дед проснулся в шалаше оттого, что его кто-то настойчиво теребил за плечо. Он открыл глаза. В прорезе шалаша, вся освещенная лучами восходящего солнца, стояла Евдокия. Глаза ее сияли, волосы, взбитые степным ветром, окружали чуть бледное от бессонной ночи лицо.

— Жив, жив Степан. Жив, деда!.. Вот письмо. Он в Москву поехал... на праздник... А оттуда сюда, ко мне, приедет... Да вставай же, вставай!.. Смотри, какой восход сегодня! — она вытащила Кондрата в поле, поцеловала деда в бороду, потом вскочила на коня, ударила его под бока босыми пятками, сразу перевела на галоп и, пригнувшись, поскакала по дороге к хутору, оставляя за собой всплески золотисто-розовой пыли.