Огарева, 6 - Страница 30

Когда на зеленое сукно длинного директорского стола легли пластмассовые и металлические детали, Костенко, усмехнувшись, вспомнил анекдот времен войны про старика, который носил со своей кроватной фабрики детальки, чтобы дома новую койку старухе смастерить. Таскал он детали, таскал, но, как ни соберет, все не койка, а пулемет получается.

За полчаса Костенко с помощью двух инженеров легко собрал рубиновую иглу для проигрывателя — товар наиболее дефицитный, выпускавшийся фабрикой в ничтожном количестве, как опытные образцы. Однако из записей в бухгалтерских книгах явствовало, что мастерские поставляли фабрике «полуфабрикаты» в количестве, обеспечивающем массовое производство.

К одиннадцати часам вечера Костенко знал, где находится шалаш Пименова: в прошлом году шофер автобуса Макарян видел директора за распадком возле ущелья.

Костенко попросил Макаряна проводить их группу туда.

— Да завтра съездим, товарищ полковник, — говорил начальник РОМа. — Поверьте слову, он с последним самолетом прилетит. А нет, так поутру и отправимся.

— Вы оружие приготовьте, — посоветовал Костенко. — А ваше отношение к Пименову вы мне уже трижды высказали, я запомнил.

Они добрались до места только к утру — Макарян в темноте потерял тропу.

— Вы не топчите там, — попросил Костенко, — пусть со мной пойдут только фотограф и эксперт.

Начальник РОМа, усмехнувшись, посмотрел на своих оперативников.

Костенко вошел первым. Шалаш был пуст.

На самодельном столе лежали остатки курицы, а в металлической банке из-под бычков в томате — горка окурков. «Север» и «Прима». Здесь же стояла порожняя бутылка водки.

— Ну, — обернувшись к начальнику РОМа, стоявшему у входа, сказал Костенко, — кто здесь пировал? Святой дух? Или Пименов с Налбандовым вчера ночью? Окурки, бутылку — все «на пальчики» берите, — попросил он эксперта и пошел к машинам. Забравшись в «Волгу», он устроился на заднем сиденье так, что смог наконец подтянуть коленки к подбородку, боль сразу же начала успокаиваться, и он впервые за много часов ощутил тепло в ногах и пальцах.

Костенко вспомнил Левона. Он даже закрыл глаза — так он ясно увидел его лицо: круглые глаза, боксерский, чуть расплющенный нос («Во мне унизили истого армянина, — шутил Лева, когда ему перебили переносье во время поединка на ринге со студентом из Института международных отношений. — Курносый армянин — это что-то новое в биографии моего народа, на родине меня не поймут»).

«Господи, — подумал Костенко, — а ведь Левон родом из Пригорска. Он еще всегда говорил: «Ни ереванские, ни арзнинские, ни кировабадские Кочаряны не смогут сравниться с нами, пригорскими…»

Левон многое знал, многое умел, но жизнь его была несладкой: он начал работать в сорок втором году, когда ему было одиннадцать. Он расстался с женщиной, которую любил, и, скрывая от всех горе, заводил шумные романы. К нему ходили за советом все, и он никогда не ошибался, давая советы. Он умел хлопотать за друзей: просиживал долгие часы в приемных, когда Костенко с Машей жили в разных комнатах, а квартиру никак не давали. Левон ездил в Ленинград на заседание художественного совета, когда сдавали первый фильм Степанова… А когда фильм провалился и Степанов с горя начал пить, Левон вызвал его к себе в онкологическую клинику (это было в самом начале, после операции и кобальтовой пушки), купил бутылку «Старки», увел Митьку в подвал, и провел с ним там весь день и половину ночи, и оставил Митю ночевать у истопников, и отпустил его только на следующий день, позвонив предварительно Костенко: «Синдром кончился, но все-таки побудь с ним, ему плохо, очень плохо». Костенко вспомнил, как Левон еще до болезни пришел к нему на Петровку, 38, хлопотать за соседа по двору. «Славик, он ни в чем не виноват, он не может быть жуликом… Ты должен освободить его…» Костенко знал, что сосед Левона — жулик и гад, но он был в «несознанке», и Костенко ничего не мог ответить другу, и отводил глаза, и старался перевести разговор на Митьку Степанова, который уехал тогда во Вьетнам, но Левон стоял на своем, а потом сказал: «Ты можешь погубить себя, Слава, если перестанешь верить друзьям. Если хочешь, я могу поклясться, что он невиновен. Я готов взять его на поруки… Пойми, ведь у него дочке пять месяцев всего…» Он ушел тогда, хлопнув дверью. Позвонил он только через пять месяцев, когда кончился процесс и жулика осудили. «Хочешь плюнуть мне в лицо? — сказал он тогда. — Закажи пропуск, я приеду к тебе. Можешь собрать всех сотрудников отдела: публичность казни — залог ее воспитательного значения…»

«Нет его на свете. — Костенко вздохнул. — Пусто без него… Пусто…»

Когда днем пришли данные экспертизы и стало очевидно, что на бутылке из-под водки были отпечатки пальцев Налбандова и второго человека и на окурках также были зафиксированы отпечатки пальцев неизвестного и Налбандова, Костенко попросил бутылочку ему вернуть, внимательно изучил этикетку и сразу же обнаружил на ней штамп «ресторан».

Костенко поехал в аэропорт, зашел к директору ресторана, сонной женщине в белой куртке, надетой поверх меховой безрукавки, и, представившись, спросил:

— Скажите, пожалуйста, кто позавчера ночью работал в смене?

— Вы бэхаэс, что ль? Так у нас вчера лейтенант Широков был, все обсмотрел. Ей-богу, будто работы у вас другой нет.

— Что, часто мучают?

— Будто и не знаете.

— Да знаю, знаю. Вас не мучай, все по кирпичам разнесете.

— Платили б мне триста, а не семьдесят, выгоды б государству было на пятьсот.

Костенко улыбнулся:

— Экономическую дискуссию продолжим позже, а? Вы мне сейчас помогите в моем деле, я из уголовного розыска.

— Тоже змеи, — беззлобно сказала женщина и достала из сейфа какие-то растрепанные, захватанные жирными руками бумаги. Поплевывая на пальцы, она стала перелистывать графики дежурств сотрудников, продолжая ворчать: — Вы думаете, у меня сотрудников раз-два — и обчелся? Их аж пятнадцать человек! А что толку? В ресторане всего десять столов, а в книгу гляньте — вся жалобами исписана. Хоть бы одно предложение, так нет, только жалобы… Дали б волю директору — пусть хоть семь бэхаэс проверяют, пусть хоть заместителем лейтенант сидит, — я бы с пятью людьми здесь чудеса делала, ко мне б из других городов люди обедать прилетали. А то ведь я официантке замечание, а она мне заявление об уходе. Вот… Маклакова дежурила, Шилкина с Васильковой, на кухне — Крюков и в гардеробе — Потанин.

— Когда последний самолет из Москвы приходит, ресторан еще открыт?

— Нет. Мы за полчаса до него закрываемся.

Костенко достал из портфеля бутылку.

— Это штамп вашего ресторана?

— Сама ставила.

— Ну а если постучать в дверь, попросить хорошенько, продадут?

— Кто ж от рубля откажется?

— Кур тоже продаете?

— Это что, пароль какой?

Костенко усмехнулся и объяснил:

— Нет, я имею в виду отварных кур. Вы продавали позавчера в буфете отварных кур?

Женщина снова полезла в сейф, достала еще одну кипу листов и начала — так же неторопливо и обстоятельно — просматривать свои записи.

— А была б у меня прямая связь с колхозом, — ворчливо объясняла она, — я б сразу вам ответила. Разве упомнишь, что торг отпустит? Сегодня кур даст, завтра — свинину. А кто ее берет, свинину-то? Вот, нашла! Продавали мы позавчера цыплят вареных, верно говорите.

Официантка Шилкина опознала Пименова по фотографии.

— Он наш, в городе живет, на машине ездит, начальник. Верно, покупал он у меня водку и закуску.

— Ресторан-то был закрыт?

— Так он постучал.

— Рублем он тебе постучал, — хмуро сказала директорша, — ишь, какая сердечная.

— А что ж мне, отказать человеку?!

— Ты б в рабочее время человека обслуживала, а то по часу всех маринуешь!

— А вы б поварам приказали работать быстрей, а не баклуши бить.

Костенко подвинул Шилкиной протокол опознания:

— Подпишитесь, пожалуйста. Спасибо. Я поеду, а вы уж без меня выясняйте отношения.