Огарева, 6 - Страница 3

— Ничего. Ты один здесь сейчас?

— Сын спит.

— Сколько ему?

— Два года.

— Молодец. Только знаешь, как говорят: один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын.

— Это я слыхал. А вы слыхали, как один наш артист на школьную елку под банкой пришел? Не слыхали? Так вот, работал он Дедом Морозом, это выгодная халтура. Пришел однажды, сел под елку и спрашивает детишек: «Дети, сколько Дед Мороз получит денег, если будет выступать десять дней по три раза на день? Учтите, что за каждое выступление ему полагается десять целковых!» Детишки хором: «Триста рублей, Дедушка Мороз!» Тут артист слезу вытер и возразил грустно: «Фига в сумку! А налоги?!»

— Это кто же такой?

— У вас свои тайны, а у нас свои. Знаете вы этого актера, его многие знают. Так вот и я вам — по поводу трех сыновей: «А налоги?»

— Серьезное замечание. Жена что делает?

— Полковничек, вы не крутите, не надо, я вам нужен, так вы б проверку заранее провели, зачем меня пытаете? Прикидываете на мне какой-то замысел?

— Прикидываю.

— Это серьезно?

— Серьезно.

— Неужели вы думаете?.. — Мишаня брезгливо усмехнулся. — Я завязал, совсем завязал, ясно? Я работаю. Честно работаю. И я теперь не хочу знать ни вас, ни тех, кого вы ловите.

— Ловлю я банду, которая угрохала трех человек, Мишаня. Это тебе не печки-лавочки.

— Варварство, конечно, только я здесь при чем?

— Ты можешь мне помочь.

— Нет, я в эти игры никогда не играл, а уж теперь тем более играть не собираюсь.

— Я, наверное, очень тебя подвел?

— Чем?

— Ну как же: легавый, а пришел к тебе домой…

— Ко мне — пожалуйста. Я к вам не хочу, это прошу понять.

В соседней комнате заплакал ребенок.

— Шурка проснулся, — сказал Мишаня, и лицо его смягчилось, разошлись жесткие морщины возле рта и над переносьем. Он быстро поднялся, ушел в комнату и вскоре вернулся с мальчиком, розовым со сна. Мальчуган был кудрявый, он удобно устроился на отцовской руке и хмуро разглядывал гостя.

— Ну, давай занимайся с сыном, — сказал Костенко, поднимаясь, — я пошел.

— Вы это… не обижайтесь. Я ведь не против вас лично.

— А против кого ты «лично»? Что же мне тогда с тобой было делать, Мишаня? Ты же закон преступал.

Мишаня подбросил сына на руке и усмехнулся:

— Вишь какое дело, Шурик? Смотри закон не преступай, а то упрячут в острог.

Мальчик засмеялся и дернул отца за ухо.

— Ты не очень-то, — посоветовал Костенко, — сейчас дети умными растут, умнее нас с тобой. Не надо ему знать, что тебя сажали. Не шути так.

— От сумы да от тюрьмы не зарекайся. Так говорится?

— Это все ля-ля, Мишаня. С ума сойдешь от горя, случись с ним что.

— Мой же отец с ума не сошел.

— Так он у тебя алкоголик, какой с него спрос.

— То есть как это, какой спрос! Он же отец! Он жизнь мне дал! Ничего себе, какой спрос.

— Это хорошо, что ты так ерепенишься, — сказал Костенко, — это ты ерепенишься верно.

— А то, что вам отказываюсь служить, это неверно, да? Так вас надо понимать?

— Служить тебя никто не заставляет, Мишаня. Я к тебе за помощью пришел. Я объяснил тебе, что ищу банду, которая убила трех человек. Трех, ясно? Восемь сирот осталось. Ладно, это уже лирика. Будь здоров. И Шурке витамин «А» давай, в этом возрасте он очень нужен.

Когда Костенко ушел, Мишаня поднял сына над головой и сказал, вздохнув:

— Что, парень, смеешься? Весело тебе, дурачку моему, да? Весело? Ну и веселись, пока я живой.

В Госплане Проскуряков провернул только полдела: сметы на расширение Пригорской аффинажной фабрики, вернее, цеха по обработке рубинов и гранатов, были рассмотрены и в принципе одобрены, однако решение еще не состоялось, потому что второй день шла теоретическая конференция по внедрению автоматических счетных систем в народное хозяйство.

Однако Проскуряков успел зайти к Иволгину и объяснил ему, что те двести сорок тысяч, которые он просит на расширение производства, принесут отдачу уже через полгода, поскольку новую продукцию после предлагаемого расширения берет, что называется, на корню торговая фирма «Самоцвет», которая уже сейчас готова принять на себя определенную часть расходов.

— Вот пусть они вас и финансируют. — Иволгин посмеялся. — Прямая социалистическая кооперация, мы этого добиваемся и к этому идем. А вы норовите поспокойней, понадежней — урвать у государства, и вся недолга.

— Это меня-то в консерватизме? — в тон Иволгину ответил Проскуряков. — Побойся бога, Мирослав Казимирович! Вы, между прочим, меня за крылья держите, вы! Позвольте мне отладить прямые контакты с фирмами, так я вас деньгами завалю, а вы — все нет и нет и по каждому моему шагу отчет требуете.

— Ладно, — ответил Иволгин, — я думаю, Юрий Михайлович, на следующей неделе вам спустят решение. Ситуация, по всему, в вашу пользу, да и вопрос-то в наших масштабах пустячный — двести тысяч.

— Двести сорок, Мирослав Казимирович, двести сорок.

— Не надо странных цифр, Юрий Михайлович. — Иволгин снова посмеялся. — Эту вашу хитрость — просить двести сорок, чтобы получить двести, все давным-давно поняли. Двести, друг мой, двести, на большее не рассчитывайте.

Из Госплана Проскуряков поехал в институт станкостроения: в лаборатории профессора Никоненко конструировались новые агрегаты для обработки минералов.

— Убиваете сами себя, — сказал Проскуряков, ознакомившись с опытными образцами станков с автоматическим управлением. — Милый профессор, человечество, и в первую очередь его инженерная мысль, рождает такие умные машины, что в конце концов нам программу станет диктовать станок, а не мы ему. Нас убьет автоматика, мы станем ленивыми, ожиревшими, наживем раннюю стенокардию. И не стыдно вам подталкивать человечество к гибели?

Никоненко попросил Проскурякова достать фонды на латунь, но Проскуряков сказал, что это практически невозможно, поскольку фонды распределяет Госснаб и на то, чтобы пробить это, придется потратить несколько недель, а то и месяцев.

— Пластмассы сюда никак не подойдут? — поинтересовался он. — У меня хороший дружок назначен командиром по пластмассам, это бы я смог сделать для вас очень быстро, профессор.

Потом Проскуряков отправился к директору паровозоремонтного завода: надо было получить несколько списанных локомотивов для внутризаводских линий; экономисты подсчитали, что на ряде заводов его системы значительно выгоднее эксплуатировать локомотивы, чем гонять автотранспорт.

Закрыв ладонью трубку, директор завода Самохвалов кивнул Проскурякову на кресло — садись, мол, — а сам продолжал устало объяснять собеседнику:

— Товарищ Захаров, я пятый раз вам повторяю, что могу, исходя из тех же фондов сырья и зарплаты, которые мне отпущены, давать двести процентов плана, удвоить выпуск продукции, но для этого санкционируйте мне свободу действий! Да, да, мне, товарищ Захаров! Не считайте меня самодержцем, пожалуйста! Профсоюзы мне не позволят обижать рабочий класс, да и сам я, между прочим, не из дворян, а из слесарей! Да, да! У меня по штату в КБ сорок человек, сорок молодцов с окладом от ста десяти до двухсот пятидесяти, а мне там нужно всего пять человек с окладом от трехсот до тысячи! Да, да, именно до тысячи! И я должен иметь право объявлять ежегодный конкурс на замещение вакансий по конкретной теме, а не по специальности, записанной в дипломе! Ползунов, кстати, Политехнический не кончал! У меня осмечено двенадцать тысяч на телефонные разговоры с поставщиками, а вот трех толковых снабженцев с окладом в триста рублей и с представительскими я выбить не могу! Да, да, не могу, товарищ Захаров! Я отдаю двенадцать тысяч, а взамен прошу семь, но только так, чтобы этими деньгами можно было маневрировать, а не тратить их лишь потому, что они отпущены! У меня, понимаете ли, двадцать восемь вохровцев, а мне нужны всего три инструктора служебного собаководства и десять овчарок, но мне этого никто не позволит. У нас всем работы хватит! Нет, товарищ Захаров, это не истерика, а боль за порученное мне дело, и вы своим, понимаете, спокойствием не козыряйте! Значит, вы равнодушный чиновник, если спокойно меня слушаете! Вот так вот! А это уж ваше дело!