Офицеры и джентльмены - Страница 2

В кастелло все было сделано. Он нанес, кому следовало, формальные прощальные визиты. За день до этого он посетил декана, подесту[1], достопочтенную матушку в монастыре, миссис Гарри на вилле Датура, семью Уилмот в кастеллетто Масгрейв, графиню фон Глюк в доме Глюк. Теперь оставалось сделать последнее, личное, дело. Тридцатипятилетний, изящный и элегантный, явно чужеземец, но не столь явно англичанин, молодой душой и телом, Гай Краучбек пришел попрощаться со своим вечным другом, который лежал в приходской церкви, как и подобает человеку, умершему восемьсот лет назад.

Святая Дульчина, титулованная покровительница города, была, по общему мнению, жертвой Диоклетиана. Безжизненная восковая фигура Дульчины покоилась в стеклянном ящике под главным алтарем, а кости ее, привезенные средневековым военным отрядом с греческих островов, лежали в дорогом ларце в ризнице. Один раз в год их проносили на плечах по улицам, озаренным фейерверком. Однако, за исключением приходского праздника, жители городка, названного ее именем, вспоминали Дульчину довольно редко. Ее место в качестве покровительницы было узурпировано другой фигурой, пальцы рук и ног которой украшали бантики из разноцветных шерстяных ниток, служившие своеобразными aides-memoire[2], и гробница которой была усыпана свернутыми в трубочку бумажками со всевозможными просьбами. Этот покровитель был старше самой церкви, если не считать костей святой Дульчины и дохристианского «чертова пальца», который был запрятан за алтарь и существование которого декан неизменно отрицал. Имя этого покровителя, все еще удобочитаемое, было Роджер Уэйброукский, рыцарь, англичанин; на его гербе — пять соколов. Его меч и одна латная рукавица так и лежали рядом с ним. Дядя Гая Краучбека, Перегрин, интересовавшийся такими вещами, узнал кое-что из истории этого человека. Феодальное имение Роджера Уэйброук, а теперь Уэйбрук, находилось совсем рядом с Лондоном. Задолго до этого оно было разрушено и выстроено заново. Он покинул его, чтобы принять участие во втором крестовом походе, вышел на судне из Генуи и потерпел кораблекрушение у побережья в районе Санта-Дульчины. Здесь Роджер нанялся к местному графу, который обещал взять его в Палестину, но сначала заставил драться с соседом, на стенах замка которого Роджер и пал смертью храбрых перед самой победой. Граф похоронил Роджера с почестями, и он пролежал здесь целые века, между тем как церковь за это время разрушилась, но потом была построена над его могилой вновь. Далеко и от Иерусалима и от Уэйброука лежал человек, который не выполнил свой обет и перед которым еще оставался длинный путь. Однако для жителей Санта-Дульчина-делле-Рочче сверхъестественное во всех его проявлениях всегда существовало и всегда представлялось более прекрасным и оживленным, чем скучный мир вокруг них. Поэтому они приняли сэра Роджера и, несмотря на многочисленные клерикальные протесты, причислили его к лику святых, вверяли ему свои просьбы и заботы и в надежде на счастье так часто прикладывались к кончику его меча, что тот всегда сверкал. Всю свою жизнь, и особенно последние годы, Гай испытывал исключительное духовное родство с этим il Santo Inglese[3]. И вот теперь, в свой последний день пребывания здесь, он прошел прямо к гробнице и провел пальцем, как это делали местные рыбаки, вдоль рыцарского меча.

— Сэр Роджер, помолись за меня, — тихо молвил он, — за меня и за наше подвергшееся опасности королевство.

Исповедальня была занята в этот час, ибо это был день, когда сестра Томасина приводила своих учеников на церковную службу. Дети сидели на скамейке возле стены, перешептывались и щипали друг друга, а монахиня суетилась среди них, как наседка, подводила их по очереди к решетчатой двери, а оттуда — к главному алтарю, чтобы те вслух произносили свое покаяние.

Непроизвольно — и не потому, что у него была совесть не чиста, а потому, что его еще в детстве приучили исповедоваться перед всякой дальней дорогой — Гай дал знак монахине и нарушил очередь крестьянских проказников.

— Beneditemi, padre, perche ho peccato…[4]

Гай без затруднений исповедовался на итальянском языке. Он говорил по-итальянски свободно, но без нюансов, не боясь пойти в своей исповеди дальше осуждения нескольких незначительных нарушений закона и маленьких укоренившихся слабостей. Отправляться в ту пустыню, где изнывала его душа, ему не нужно было, да и не мог он сделать это. У него не хватило бы слов описать свое состояние. Нужных слов не было ни на каком языке. Собственно, и описывать-то было нечего, ибо это была просто пустота. Происшедший с ним случай не представлял, по его мнению, никакого интереса. В его скорбной душе не бушевали никакие страсти. Он чувствовал себя так, как будто восемь лет назад его поразил небольшой паралич; все его способности религиозного восприятия были ослаблены. Он находился, по словам миссис Гарри, обитательницы виллы Датура, «в шоковом состоянии». Ничего особенного сказать об этом он не мог.

Священник даровал ему отпущение грехов и произнес традиционное: «Sia lodato Gesu Cristo». Гай ответил: «Oggi, sempre»[5] — и поднялся с колен, трижды произнес «Aves» у восковой фигуры святой Дульчины и, откинув кожаную занавеску, вышел на освещенную ослепительным солнцем базарную площадь.

Дети, внуки и правнуки крестьян, первыми приветствовавших Джервейса и Хермайэни, как и их предки, жили в коттеджах позади «кастелло Крауччибек» и возделывали земли на террасах. Они выращивали виноград и делали из него вино; они продавали оливки; они держали коров в подземных, почти лишенных света стойлах, из которых те иногда вырывались, вытаптывали грядки с овощами и перемахивали через низкие заборы до тех пор, пока их с дикими криками не заарканивали и не водворяли на место. Крестьяне платили за арендованную землю сельскохозяйственными продуктами и услугами. Сестры Жозефина и Бианка выполняли все работы по домашнему хозяйству в доме Гая. Они накрыли стол для прощального завтрака под апельсиновыми деревьями. Гай отведал спагетти и выпил vino scelto, местное коричневатое крепкое вино. Затем взволнованная и возбужденная Жозефина принесла большой разукрашенный торт, испеченный в честь его отъезда. Гай уже удовлетворил свой слабый аппетит. Он с тревогой наблюдал, как Жозефина разрезала торт. Осыпаясь крошками, он попробовал его и похвалил женщин. Жозефина и Бианка безжалостно Стояли перед ним, пока он не проглотил последнюю крошку отрезанного ему куска.

Его уже ждало такси. Проезжей дороги к кастелло не было. К воротам подходила лишь узкая тропинка от последней ступеньки каменной лестницы. Когда Гай поднялся, чтобы идти, все домочадцы — всего двадцать человек — собрались проводить его. Они пришли бы несмотря ни на что. Каждый из них поцеловал руку Гаю. Многие плакали. Дети набросали в машину цветов. Жозефина сунула ему на колени завернутую в газету оставшуюся часть торта. Они дружно махали ему руками, пока машина не скрылась за поворотом, и только после этого вернулись туда, где проводили свой полуденный отдых. Гай переложил торт на заднее сиденье и вытер руки носовым платком. Он радовался тому, что тяжелому испытанию пришел конец, и покорно ждал, когда заговорит водитель — секретарь местной фашистской организации.

Гай знал, что его не любили ни те, кто работал в его доме, ни те, кто жил в городке. Его признавали и уважали, но он не был для них simpatico[6]. Графиня фон Глюк, которая не знала ни слова по-итальянски и в открытую сожительствовала со своим дворецким, была simpatica. Миссис Гарри, которая распространяла протестантские трактаты и памфлеты, вмешивалась в способы ловли рыбаками осьминогов и плодила в своем доме бездомных кошек, тоже была simpatica.