Однорукий аплодисмент - Страница 36
– Наплевать, – сказал Говард, как-то очень устало качая головой. – Ты на самом деле не о том. Суть в том, что кто-то должен выразить протест против мира как такового, и именно мы собираемся это сделать.
– Ох, ерунда, – говорю я. – Оставь все эти протесты людям, которым за это платят, депутатам парламента, и тому подобное, людям, которые пишут в газетах, и тому подобное. Хотя, – говорю я, – никто тебе не запрещает писать в газеты, если хочешь протестовать против всяких вещей. Только против чего ты хочешь протестовать?
– Против всего, – сказал Говард, – против всего. Против обмана, вульгарности, глупости, против жестокости, злобности всех и вся. На самом деле итог всему подведет «Дейли уиндоу». Мы продолжаем ее получать, меня тошнит от чтения, но она стала частью нашей жизни, и как раз «Дейли уиндоу» получит те самые деньги, чтоб потратить на доброе дело, понятно? Все люди там, в «Дейли уиндоу», из таких мест, как Бермондси или Стоук-на-Тренте, а притворяются американцами и пишут так, будто они американцы. Я против американцев ничего не имею, мы их сами видели, настоящих, только я не хочу, чтоб английские люди становились подержанными американцами, как какой-нибудь секонд-хенд. Но не только это. Еще плевок в глаза всему, на чем мы всегда стояли. Знаешь, был такой писатель, Д.Г. Лоренс, он сказал, вот она, жуткая Старая Англия, одряхлевший лев, в которого ребятишки палками тычут сквозь прутья решетки, лев изо всех сил ревет, а сам весь облезлый и старый.
– Он про леди Чаттерлей написал, тот мужчина, – говорю я, – если ты того самого имеешь в виду. Книжка, полная Секса, там описано по-настоящему, как те самые двое им занимались. В прошлом году «Пингвин» ее напечатал.
– Да ведь ты не о том, – завопил Говард и встряхнул меня. – Суть в том, что английский лев облез, над ним насмехаются, он умирает, потому что люди швыряют в него камнями. Мы не собираемся больше на это смотреть, ты и я. Мы уходим с тобой, пока можно достойно уйти.
Это было немножечко слишком, как в ТВ-постановке или в кино, я уже не могла спокойно воспринимать то, к чему клонит Говард. До меня очень медленно начало доходить, что Говард, наверно, немножко свихнулся в результате того, что у него так долго были фотографические мозги, теперь они его доконали, но я все еще не могла к этому относиться как к чему-то реальному, для меня это все еще было типа ТВ.
– Хорошо, – говорю, – мы бы снова уехали, долго пробыли подальше от Англии, если б тебе от этого стало хоть чуточку лучше, да ведь ты, как дурак, избавился от всех наших денег, а мы вряд ли найдем за границей работу, правда, раз иностранных языков не знаем?
И тут Говард немножечко меня встряхнул.
– Ты еще не понимаешь, – сказал он. – Мы должны стать как бы свидетельством, как бы мучениками. Мы должны показать «Дейли уиндоу» и всему миру, что уходим из этого мира как бы в знак протеста. Наша смерть как бы продемонстрирует, что именно два простых и порядочных человека, получившие все возможности, которые могут дать деньги, но никакой другой возможности не имевшие, что именно два таких человека думают про ужасный вонючий мир. Смерть, девочка, смерть! – крикнул он, причем кончик языка высунулся между зубами, и я увидела, одного из передних недостает. – Вот о чем я говорю, о смерти, о милой смерти. Мы умрем, девочка.
– Нет, – сказала я, – нет, – теперь как следует испугавшись, пытаясь улизнуть, только он очень крепко схватил меня за плечи, – пет, нет.
– Да, – сказал Говард, как бы тихо, но бешено, яростно в то же время, – мы умрем, девочка, и к тому же в течение следующего часа. Так что лучше с этим смирись, ведь не надо же нам под конец никаких злобных гадостей, правда? Мы желаем любви и покоя, которые у пас были всегда, пока мы с тобой вместе. Мы желаем покоя и мира в конце, как в начале, а также и посередине.
– Нет! – крикнула я, все пытаясь вырваться. – Я не хочу умирать. И сейчас не хочу, и еще долго не захочу. Пусти меня, пусти меня, пусти меня.
– Ты же сама сказала своим собственным языком, – сказал Говард, – важно, чтоб мы были вместе вдвоем, и не можешь отрицать, что ты это сказала. Ну, только справедливо и правильно, чтобы мы были вместе и в смерти, как в жизни, правда? Хорошо, тогда мы уйдем вместе, и к тому же нам лучше не слишком-то с этим тянуть. Поэтому лучше разденемся тут, у огня, чтобы было тепло, переоденемся на ночь, а потом уютно ляжем в постель и умрем.
Я умудрилась шарахнуться в сторону так, чтобы стукнуть в стенку, потому что боялась теперь до потери сознания, била, била и била, но никто не проявил интереса, и я завизжала:
– На помощь! – А потом вспомнила, что сегодня суббота, а Ходжкинсоны, соседи, всегда после обеда в субботу уходят, он па футбол, она с ребятами в кино, и поэтому все бесполезно, причем будет наверняка то же самое, если я доберусь даже до черного хода и буду до посинения орать «убивают!», – все ушли туда или сюда.
– Сопротивление и крики ничего хорошего не принесут, – сказал Говард с каким-то очень опечаленным разочарованием. – Ты должна уйти со мной, мы должны уйти оба вместе, однако я надеялся, ты меня прямо сразу поймешь и, так сказать, спокойно уйдешь, без проблем и без шума. Поэтому, если любишь меня, как ты говоришь, будто любишь, пожалуйста, успокойся и помни – я твой муж и глава семьи, и мое слово закон. Ясно?
– Ох, Говард, – крикнула я, – я не хочу, чтоб хоть кто-то из нас умирал! Я хочу, чтобы мы оба жили, чтоб были счастливы вместе, может быть, завели малыша, прожили бы хорошую жизнь, дали ребенку хорошее образование и мило умерли в старости. – Я как следует поревела. – Я тебя в самом деле люблю, – говорю, – и поэтому не хочу разлучаться с тобой, ведь было сказано, когда мы женились, «пока смерть нас не разлучит», и тогда всему будет конец, ох, Говард, Говард. – Я так плакала, что сердце разрывалось, и тогда Говард очень нежно усадил меня в кресло, встал передо мной на колени, но по-прежнему крепко меня держал, чтобы я не могла убежать, нисколько мне не доверял.
– Не конец, – сказал он. – Очень может быть, есть другой мир, в том другом мире мы будем вместе, вечно счастливы, оба. А если нету потустороннего мира, упокоимся в могиле, будем лежать вместе в вечном покое. – Наверно, это на самом деле должно было меня утешить, но я только заплакала пуще прежнего. – Ну, ну, тише, – сказал он. – Те старые писатели, на которых я выиграл в викторине деньги, всё про это знали, все они верили в жизнь после смерти, на небесах, так сказать, где влюбленные могут быть счастливы вместе друг с другом на веки вечные.
– Там и ад тоже есть! – крикнула я, ревя до смерти. – А там вечный огонь, и терзания, и с тобой делают жуткие вещи, и то самое пламя, и вечные муки. Это нечестно! – визжала я. – Я этого не хочу. Не хочу идти в ад, я хочу оставаться живой. – Причем, глядя сквозь слезы в огонь, видела, что в него надо подбросить угля, слабоумная дурочка. Говард очень мрачно улыбнулся, точно у меня с мозгами было не в порядке – не хотеть умирать, а хотеть вместо этого жить, – одной рукой погладил меня по голове, а другой придерживал. И сказал:
– Вот что мы сделаем. Принесем сюда вниз ночную одежду, приготовимся лечь в постель, в целом смерть в самом деле тип сна, потом ты пойдешь в постель первой, а когда будешь в постели, я дам тебе таблетки. Потом, когда ты выпьешь таблетки, примерно минут через двадцать почувствуешь себя очень-очень сонной, потом просто провалишься и отключишься, это будет всему конец. Потом, когда я точно удостоверюсь, что ты очень мило заснула, приму свои таблетки и засну с тобой рядом, это будет конец нам обоим.
– Нет, – говорю я, – ох, нет, нет, нет. – А потом, ведь я женщина, значит, чуточку любопытная, даже вот в таком положении, говорю: – Что это за таблетки? Ты это про какие таблетки?
Тогда Говард, по-прежнему держа меня одной рукой, сунул другую в брючный карман и вытащил бутылку с коричневыми типа капсулами.
– Вот эти, – сказал он. – Ты их не узнаешь? – И я узнала.