Однорукий аплодисмент - Страница 15

– А я так и думал, что ваше лицо кажется чуть-чуть знакомым, сэр. Я в прошлый четверг не работал, болел – ничего страшного, легкая малярия, которую я подхватил на той первой войне, – посмотрел ту программу по телику и, как я уже говорил, теперь вижу, вы – тот самый джентльмен. Что ж, сэр, забавно выиграть тыщу монет. – И мы с Говардом улыбнулись этому лондонскому словечку. – Ну, сэр, – продолжал портье, – лучше всего вам сказать там у стойки, кто вы такой есть и что не собирались оставаться на ночь, а теперь выиграли и хотите немножко отпраздновать, тогда тут ничего странного вообще не увидят.

Говард сказал спасибо, дал портье десять шиллингов, и потом мы вошли и протопали по толстому ковру бургундского винно-красного цвета, на всех стенах сияли огни, кругом было полным-полно очень богатых евреев со своими женами, очень хорошо одетыми, и они разговаривали, сильно размахивая руками, а Говард, улыбаясь, надеясь на свое обаяние, объяснил суровой молодой леди у стойки сложившееся положение. Она немножечко холодновато и вежливо говорила: «Ах, во-от как? Неуже-е-ели?» – но стоявшая с ней рядом за стойкой девушка, очень веселая с виду девушка, сказала, что знает, кто такой Говард, это просто потрясающе, и потом уже все было в полном порядке. Как снова и снова говорил мне потом Говард, вопрос не в том, что плохо являться в шикарный отель без вещей, вопрос в том, чтобы не допускать дешевого обмана. Вполне можно было бы просто вперед заплатить, как всегда делают, не имея с собой багажа по какой-то причине, но Говард не хотел, чтобы кому-нибудь пришла в голову дурная мысль, и тут я с ним согласилась.

Так или иначе, мы поднялись к себе в номер, номер был очень милый, хоть маленький, электрический камин, радио, туалетный столик с настольной лампой, даже розетка для электробритвы. Немножечко освежившись, мы сообразили, какие голодные, совсем позабыли про это из-за треволнений и прочего, и Говард сказал, мы не будем обедать в отеле, поедем в такси в какой-нибудь большой ресторан и закажем по-настоящему хороший, шикарный ужин, с шампанским к тому же. Так что мы спустились, портье с полной готовностью кликнул для нас такси, и мы поехали в тот большой ресторан, название которого я позабыла. Там было почти полно, однако нас с поклонами проводили к столику, причем мне пришлось сдерживать приступ хихиканья, который накатил по какой-то причине, а когда мы заказывали вино, Говард мне преподнес очередной сюрприз, но, конечно, на самом деле это были его бедные старые фотографические мозги. Когда пришел винный официант, Говард сказал, мы закажем бутылку шампанского, я забыла название, как-то там по-французски, но Говард в грамматической школе французский учил и сказал, мы возьмем либо 1953-го, либо 1955-го, но никакого другого года, что бы все это ни значило, хотя позже Говард мне объяснил, что бывают виноградные годы, одни очень хорошие, а другие плохие, и те два были очень хорошие. Я сказала, что не вижу разницы, а он сказал, не в этом дело, он решил давать мне и брать себе наилучшее из всего, что мир способен предложить, в то короткое время, которое остается. Я не поняла насчет короткого времени, которое остается, но подумала, он, должно быть, имеет в виду водородную бомбу, или еще что-нибудь, ракеты «Поларис», или типа того, что там все время его беспокоит. Шампанское в любом случае принесли, и Говард посмотрел на бутылку, и, конечно, на этикетке стояло «1957».

– Это, – сказал Говард винному официанту, – не то, чего я просил. Я просил либо 1953-го, либо 1955-го, а это 1957-го не возьму, потому что 1957-й был паршивый год для шампанского, и я просто его не возьму, вот и все.

Винный официант как бы чихнул и сказал:

– Уверяю вас, сэр, 1957-й – превосходный год для шампанского. Один из лучших.

Говард сильно покраснел, а потом сказал:

– Уверяю вас, вы ошиблись. 1957-й был паршивый год, один из худших. В памяти живущих хранятся лишь два, способные с ним сравниться, а именно 1939-й и 1951-й, поэтому заберите бутылку и принесите мне то, чего я заказал, да не слишком задерживайтесь.

Ну, это, конечно, поставило его на место, жирного насмешливого мужчину, подумавшего, наверно, что не так уж мы и хороши, раз заявились в его поганое старое заведение. И хотя Говард сказал, что еда в том самом ресторане считается наилучшей во всем Лондоне, у меня не сложилось особого мнения насчет своей еды, а именно утки с апельсиновым соусом, подливка совсем холодная, а апельсиновый соус был очень кислый. У меня обо всем не сложилось особого мнения, лучше б я была дома с готовыми бобами и тостами, перед камином, с включенным на полную громкость теликом, но Говард очень разъярился и объявил, что я должна иметь наилучшее, он позаботится, чтоб я имела все самое лучшее, даже если это убьет нас обоих. Он сказал это с ухмылкой, так что я отнеслась не особо серьезно. После той моей утки и какого-то там турнедо Говарда мы ели шоколадный мусс, вполне милый, а потом Говард заказал бренди, и винный официант, которому надо бы чуточку поумнеть после того, как Говард продемонстрировал, что знает, что к чему, сказал:

– Какого года, сэр? – Тут Говард так покраснел и так стиснул зубы, что винный официант признал это, в конце концов, не таким уж забавным, и сказал: – Я просто чуточку пошутил, сэр, – и стрелой помчался за бренди.

Разумеется, я к тому времени, выпив почти полбутылки шампанского, только хихикала и даже себя чувствовала немножко влюбленной. Но Говард какое-то время, пока мы пили кофе с тем бренди, рассуждал насчет наших будущих планов вполне серьезно. Я себе разрешила немножко отвлечься и оглядела зал. Было там несколько очень шикарных женщин, только шик – это еще не все, и, по-моему, со мной ни одна из них не сравнилась бы в том, что называется Чистой Естественной Неиспорченной Красотой, а Говард, по-моему, оставался самым что ни на есть симпатичным мужчиной во всем этом зале. А Говард говорил:

– Может быть, кругосветное путешествие, но обязательно месяц, или вроде того, на Ямайке, или на Бермудах, или еще где-то типа того, а потом вернемся домой в Брадкастер к 21 января. Это нам отлично подходит.

– Это мой день рождения, – говорю я.

– Да, – сказал Говард, – мы отпразднуем твой день рождения дома.

Тогда я говорю:

– На самом деле на тысячу фунтов ведь так далеко не уедешь, правда? А еще есть будущее. Сейчас ни у кого из нас нет работы. Надо нам начинать что-то подыскивать. Почему-то кажется неправильным отдыхать, не имея работы. Я имею в виду, отдыхать надо ведь от чего-нибудь, правда?

Я, должно быть, громко говорила, после шампанского, и после бренди, и – ох, забыла про пару бокалов джина с чем-то итальянским, с которых мы начали, – так как Говард сказал:

– Ш-ш-ш.

И тогда я заткнулась и просто хихикала. А Говард сказал:

– Эта тысяча фунтов – только начало, ясно? Ими надо воспользоваться. Я собираюсь их превратить, скажем, в сто тысяч, что составляет десять процентов от миллиона, тогда, я бы сказал, хватит.

– Ох, Говард, – строго сказала я, хоть и еще хихикала, – ты ведь не собираешься рисковать, правда? Ты ведь не собираешься проиграть деньги, правда?

– Не волнуйся, – сказал Говард и взял меня за руку, заметив, что она немножко холодная, взял ее своими обеими очень горячими руками, которые были горячими от жары в зале, а также от выпивки и еды. Но если у него руки были горячими, почему мои холодные? Женщины отличаются от мужчин. Я сказала это вслух, может быть, слишком громко, и захихикала.

Говард сказал:

– А теперь я собираюсь отвезти тебя обратно в отель.

– В постель, – говорю я и еще чуточку похихикала.

– Правильно, – сказал он, и глаза его как-то ярко блеснули, как бы сильно и триумфально. – В постель.

Как я уже говорила, Говард бывал очень-очень милым. Он заплатил по счету, не дав чаевых винному официанту, и мы отправились в постель.