Одна душа (СИ) - Страница 13

Отношения между Аменемхетом и Иниотефом были тёплые, дружеские, но несколько напряжённые. Это было связано и с тем, что они взошли на престол вследствие столь печальных событий, и с тем, что они не виделись около года и немного отвыкли друг от друга. Они спали в одной постели, но рана Аменемхета не позволяла им предаться плотской любви, и это тоже влияло на некую отстранённость молодых супругов друг от друга.

Однако жизнь быстро входила в привычное русло. Скорбь не оставляла Фараонов, но она становилась не такой острой и болезненной. В кроватке тихо посапывали дети, старая нянька дремала рядом, а сами Аменемхет и Иниотеф сидели в своих покоях, касаясь друг друга плечами, разбирая кипы документов. Государственные дела шли прекрасно, Та-Кемет процветал.

Через семь месяцев у Иниотефа родился сын, и теперь Фараоны могли не волноваться о наследниках. Маленькую Танафрити передали матери, и теперь счастливая девушка занималась дочерью сама. Сыновей же Аменемхета и Иниотефа, Саптаха и Хоремхеба, пока оставили у нянек, заранее позаботившись и о выборе первых воспитателей для мальчиков.

Рана на ноге Аменемхета, очень тяжёлая, болезненная, заживавшая долго и плохо, наконец, затянулась. Фараоны уже привыкли, ложась спать, довольствоваться крепкими объятиями и жаркими поцелуями, но настал момент, когда Аменемхет понял, что рана больше не тревожит его. Прождав ещё два дня, чтобы убедиться, он выдохнул с облегчением – ходить было не больно, снова можно было промчаться верхом по Фивам (рана не позволяла ему даже сесть на коня), можно было выполнять физические упражнения, и наконец, можно было быть с Иниотефом, так, как они оба давно хотели, но не могли.

Аменемхет ничего не сказал супругу – они весь день занимались делами, принимали послов, уделили время детям, для чего понадобилось не только явиться в покои сыновей, но и отправиться на женскую половину дома, в гарем, где, окружённая ласками и заботой Тахиры, жила маленькая Танафрити.

На Фивы спустился вечер, небо потемнело, первые звёзды показали свои лики в разверзавшейся над головой бездне, городской шум стихал, закрывались рынки и шинки**, только слышался ровный бег вод Итеру*** да мычание скота в бедняцких кварталах.

Иниотеф вернулся в почивальню раньше супруга – Аменемхет застал его на балконе, задумчиво глядящего вдаль. Младший из Великих Фараонов не услышал, но почувствовал присутствие друга и не удивился, когда тёплые ладони легли на его обнажённые плечи.

– Ты устал, душа моя, – шепнул ему на ухо Аменемхет, стягивая с него немес****, обнажая гладкую голову.

Иниотеф улыбнулся и откинул голову на плечо возлюбленного, опираясь на него затылком, накрывая его руки, сжимающие немес, своими.

– Устал, пожалуй. И встревожен. Моя девочка не здорова – она много плачет, кожа на лбу у неё горяча. Ты и сам видел. Я направил к ней лучшего лекаря.

– Отцы любят своих сыновей и гордятся ими, но во сто крат сильнее их любовь к дочерям, – Аменемхет повторил высказывание, давно заученное им в Доме Жизни*****.

– Ты несправедлив ко мне, – Иниотеф укоризненно, но ласково взглянул на друга, повернув голову. – Заболей кто-то из наших сыновей, я бы тревожился не меньше. Так же, как и ты.

– Я знаю, знаю, – Аменемхет склонился и провёл губами по загорелой шее снизу вверх и с радостью почувствовал скрытый трепет в прижимающемся к нему теле. – Сыновья – наша надежда, опора, оплот нашей старости. Но маленькая Танафрити, отрада наших сердец, звезда на нашем небосклоне, возлюбленная дочь, и, хочешь ты того или нет, отношение к ней всё равно инакое, чем к Саптаху и Хоремхебу.

– Лишь от того, что мы не зрим в её будущее. Сыновей должно воспитывать так, чтобы они стали достойными продолжателями нашей династии, чтобы любили друг друга, как наши отцы, как мы с тобой, чтобы они выросли сильными, как буйволы, смелыми, как львы, ловкими, как горные серны. Глядя же на нашу дочь мы не помышляем о столь строгом воспитании, да и заниматься им будем не мы. Наша обязанность выдать её замуж счастливо и достойно. И потому она лишь отрада наших сердец, а не тревога. За неё не из-за чего тревожиться, она – прекрасный цветок в саду. Боюсь, я чересчур ударился в сентенции. Но ты понял, о чём я толкую?

– Понял. Ты всегда имел склонность выражаться витиевато, как Нехо. Я могу сказать то же в двух словах: ты не отягощён столь многими обязанностями по отношению к дочери, а потому испытываешь при виде неё лишь радость. В то время как сыновья заставляют тебя всегда думать о них не как о детях твоих, а как о преемниках. Помнишь, как мы в детстве раздавили скарабея?

– Ты раздавил, – с усмешкой поправил Иниотеф.

– Я. Так вот, ты помнишь, в чём укорял нас Априй? В ребячливости и неспособности вести себя подобающим образом. Нам было по шесть, и требовать подобного от столь юного существа бессмысленно, но теперь я понимаю каждое слово отца, каждую его мысль. Боюсь, через пять лет и мы будем отчитывать детей так, будто они уже взрослые. А с дочерью такого не будет никогда. И в пять, и в десять лет мы будем считать её за дитя. С фараонских сыновей спрос больше, увы.

– Мы с тобой что-то ударились в чрезмерно возвышенные темы. Я устал и хочу спать, – Иниотеф вывернулся их ласковых рук и поманил за собой Аменемхета, призывая и того готовиться ко сну. Но у Аменемхета были другие планы.

Дождавшись, когда Иниотеф разденется и ляжет, пожирая его жадным взглядом, Аменемхет также скинул с себя одежду и растянулся рядом – красивый, улыбающийся, похожий на кота. Иниотеф пристально посмотрел на него и без слов понял, что за улыбка блуждает на его лице.

– А ты уверен, что…

– Уверен, – Аменемхет сделал резкий выпад и навис над супругом, опираясь на локти. – Рана не тревожит меня вовсе уже несколько дней. Всё прошло. Иди, иди ко мне, – с этими словами он припал к шее Иниотефа, вдыхая его запах, стискивая в крепких объятиях. – Я так скучал, Боги… как я скучал.

Иниотеф чувствовал то же самое, и потому без раздумий откликнулся на жадные, немного грубые ласки, покорно подставляя шею под болезненные, вырывающие вскрики укусы, позволяя брать себя раз за разом, исступлённо, безжалостно. Аменемхет чувствовал, что излишне жесток к супругу, но сделать с собой ничего не мог – война, убийство, смерть навсегда оставили отпечаток в его душе, исковеркали и сломали её. Он знал, что постепенно это военное безумие утихнет, но сейчас, зная, что причиняет Иниотефу боль, не мог остановиться.

Однако Иниотеф не был против. Больше года он не чувствовал ничего подобного, и чем грубее и резче были движения Аменемхета, тем громче, слаще он стонал, тем чаще вскидывался и хрипел под ним, откидывая голову, жмурясь, кусая пухлые губы. Аменемхет видел, что несмотря на его излишнюю грубость, супруг так же наслаждается, и не терзался угрызениями совести.

Но вскоре Иниотефу, уже разморённому, сонному, обессилевшему, всё же захотелось ласки и нежности. Он обвил руками шею супруга, погладил затылок, скользнул большими пальцами по скулам, а потом мягко, но настойчиво склонил голову Аменемхета к себе на плечо, всё так же поглаживая, нашёптывая ему на ухо:

– Тихо, мой хороший, хороший, любимый, Аме, Аме… ну же… Тише, мальчик, тише…

И Аменемхет поддался. Он замер на мгновение, а потом толкнулся бёдрами совсем иначе – плавно, неспешно, размеренно, всё так же прижимаясь лицом к плечу Иниотефа, как ребёнок, слушая его сладкие стоны.

Всё было по-другому. Супруги двигались навстречу медленно, глядя друг другу в глаза, изредка соприкасаясь губами, сплетая пальцы, постанывая и вскрикивая. Аменемхет был вынослив. Он ни на секунду не повысил темп, даже тогда, когда Иниотеф забился под ним, закричал, цепляясь руками за плечи, когда отчаянно попытался насадиться сильнее. Аменемхет лишь крепче стиснул его бёдра, не позволяя менять темп, смотрел на искажённое мучительной гримасой лицо и чувствовал, как узкий, мягкий, словно бархатный проход пульсирует и сжимается вокруг него, приближая к пику.