Одиночество героя - Страница 73

— Вон, — ткнул он пальцем, — надо бы проход освободить.

Действительно, две легковухи подтянулись в переулок, уперлись в затор.

— Сейчас поедем, — сказал Климов. — Значит, Валерик тебя послал? Он живой, нет?

— Живой, — пробурчал Филя.

— Повезло… Ты вот что, легавый, брось свои уловки, веди в наглую. Я не прячусь. Валерику передай, жду в любое время, если захочет повидаться. Хотя я бы не советовал. Зачем? Спектакль окончен. У меня к нему на сегодня претензий нету.

— Он придет, — неожиданно для самого себя изрек Филя. — Он азартный, непуганый.

— Что ж, вольному воля…

Климов вернулся в «жигуленок», включил движок, обогнул белый пикап, прижал руку к груди, прося извинения у водителей легковух за пробку, и покатил дальше.

Витя спросил:

— Это ваш враг?

— У меня нет врагов. Откуда им взяться… Витя, тебе сколько лет? Восемнадцать?

— Да, почти.

— Ага. Колледж бросил. Менеджером не хочешь быть. Но ведь надо деньги как-то зарабатывать. Не век же у папочки с мамочкой на шее сидеть. Какие у тебя планы, если не секрет?

Юноша ответил не сразу, пригорюнился. Почесывал грудь в том месте, где пробоина.

— Сложный вопрос. В том-то и дело, что планов у меня нет никаких.

— А как же?..

— Хочу кое в чем разобраться. Потом уж строить планы.

— В чем, например?

— Кто мы такие? Зачем живем? Кому служим? Для меня это важно понять. Пока не пойму, ничего не могу делать. Но я скоро пойму. Еще чуть-чуть осталось. Я чувствую.

— Э-э, милый друг, — грустно протянул Климов. — Это чуть-чуть иногда растягивается на целую жизнь.

Разговор увлек обоих и вовсе не казался им неуместным. Они уже шли по Калужскому шоссе. Климов, поглядев в зеркальце, с удовлетворением убедился, что белый пикап дисциплинированно, не таясь, висит на хвосте, соблюдая дистанцию — в три, четыре корпуса. У Климова на душе птицы пели. Он рассказал мальчику немного о себе, как работает лесничим и в какой обстановке живет — тишина, покой, природа. Витя слушал заинтересованно. Между ними установился контакт, как у двух одиноких путников в ночи. Контакт измерялся не словами — сердечным настроем.

— Почему бы тебе тоже не пожить в лесу, — решился наконец Климов. — Там никто тебя не тронет. У меня хорошая библиотека.

— Откуда библиотека?

— Да так, собирал понемногу, свозил. После паузы Витя уточнил:

— Что я буду делать? Я же ничего не умею.

— Лес научит. Я тоже многого не умел.

Юноша опять замолчал. На высоком лбу образовались две поперечные морщинки. Потом высказался прямее:

— Да, мне нужен учитель. Но почему вы решили, что можете им быть?

С огромным облегчением Климов отозвался:

— Ты прав, какой из меня учитель. Я сам заблудился в трех соснах. Но это беда поправимая, как думаешь? У тебя зрение молодое, зоркое. Чего там видишь впереди?

— Дорогу, — усмехнулся мальчик. — И милицейский пост.

Гости прижились в сторожке Климова. В первый день Ольга расхворалась: у нее болел отрубленный палец и поднялась температура. Иван Алексеевич отыскал на полке аптечку, дал ей две таблетки аспирина. Боль немного утихла, но девушка начала заговариваться и плакать. Потрясения последних дней все же надломили хрупкий организм. Она плакала так долго и горько, будто умирала. Старцев опасался, что у нее начнется гангрена и придется тащить ее ночью через лес неизвестно куда.

Однако ближе к вечеру пожаловал старик в драном ватнике, благообразный, но слегка пьяненький, назвался Кузьмой Федотовичем и сообщил, что Климов, отбывая по делам в Москву, попросил его наведаться и освидетельствовать больную. С Михреем Климовым, сказал старик, они первые друзьяки по всему району, поэтому он не мог отказать ему в услуге, хотя переться в такую даль ему, конечно, не с руки.

Обрадованный, Старцев спросил:

— Так вы разбираетесь в медицине?

— Покажь девку, — хмуро ответил старик. — Как-нито разберемся.

При нем была сумка, из которой Кузьма Федотович извлек несколько пучков трав, большой пузырек с какой-то черной мазью, а также опасную бритву с чуток проржавевшим лезвием. Нашлась там и початая бутылка самогона — как туманно пояснил старик, для общей дезинфекции.

Осмотрев больную и убедясь, что у нее всего-навсего отрублен палец, старик осерчал:

— Надо было, конечно, больного инвалида гонять из-за такой ерунды. Эх, парень (это к Старцеву), ума ты, видать, не нажил. Нынешним кобылицам с утра полчерепа снеси, они к вечеру обратно на дискотеке. Кстати, возьми на заметку: все наши болезни проистекают исключительно в силу нашего невежества.

Его оригинальный подход к женским хворобам чудесным образом вселил оптимизм и в Старцева, и в расклеившуюся Оленьку.

— Ляг на топчан и замри! — рявкнул старик на девицу. Оленька послушно улеглась и уже улыбалась сквозь слезы.

Старик умело выдавил из культяшки кровь и гной, предварительно сделав ржавой бритвой глубокий надрез, напихал в новую рану черной мази и туго-натуго забинтовал. Вся процедура заняла около получаса: Оля ни разу не пикнула. Зато у Ивана Алексеевича, наблюдающего за манипуляциями кудесника, началась трясучка.

— Тебе что же, Оленька, совсем не больно? — спросил он слащавым голосом.

Девушка отрицательно покачала головой, за нее ответил Кузьма Федотович:

— Ты, парень, прежде думай, чем спрашивать. Откуда у них боль возьмется? Болит, когда душа на месте, а где у них душа, ты интересовался? Племя молодое, незнакомое. Читал, небось?

Старцев уже понял, что случай свел его с деревенским философом и вольнодумцем.

— Как же так, Кузьма Федотович? Любая зверушка боль чувствует. Хоть кролик, хоть собака. Тем более человек.

— Ошибаешься, сударь мой! Про зверушек правильно, про человека — нет. Человеку дан предел, который переступать нельзя. Господь не велел. Кто его переступит, тот становится как чурка с глазами. Нет в нем больше ни боли, ни сраму, ни совести. Все ведь это в один узелок завязано.

— Глубокая мысль, — согласился Старцев, — хотя и спорная.

— А ты не спорь, — обиделся старик. — Спорить вы все мастера.

Приведя девушку в порядок, он велел ей спать, а Старцева увел в кухонный закуток. Здесь они накоротке, дружно усидели принесенную Кузьмой Федотычем бутылку самогона. И пока пили, пока судачили о том о сем, все светлее и чище становилось у Старцева на душе. Он припомнить не мог, когда еще случался такой благостный вечерок. Тревоги, страхи, отчаяние — все куда-то далеко отодвинулось, истаяло, будто теплые воды разом смыли душевную накипь. Старик учил его уму разуму, и все, что он говорил, казалось оригинальным и, главное, добрым, хотя с каждой чаркой Кузьма Федотович распалялся все больше, уличая собеседника во всех смертных грехах. Но большей частью его рассуждения касались медицинских вопросов.

— Иной раз, — увещевал старик, — помирает человек, исчах весь, и рак у него, и чахотка, и цирроз, и чего только нет, а дашь ему хорошую клизму, глянь — он снова в строю. Невежество — вот бич всего живого. Ты московский барин, считаешь себя ученым, а знаний в тебе — ноль. Хочешь, докажу?

— Зачем же, — говорил Иван Алексеевич. — Не надо доказывать. Я согласен.

— Были бы у тебя знания, разве завел себе таку сопливу кралю, да еще без пальца. Не твоего она сада ягода, милый мой.

— Тут вы опять правы, — кивал Старцев, погружаясь в самогонную полудрему.

Он не заметил, когда ушел старик, но помнил, что тот приказал напоить девушку отваром, который оставил в зеленой кастрюле. Опомнился, налил теплого сырца в кружку, отнес в комнату.

Девушка спала, уложив головку на ладошку, и лицо у нее было почти прозрачное, утомленное и счастливое. Какие сны ей снились?

Старцев подумал: эта сторожка в лесу, эта ночь, этот старик, эта девушка с чудесной, безмятежной улыбкой, застывшей на губах, как поцелуй, — все это, конечно, мираж, и когда наступит утро, все исчезнет, сотрется в памяти, как всегда бывает с грезами.