Одиночество героя - Страница 7

— Ни на кого не надеюсь. Но ведь был уговор: девушка против денег.

— Так ставишь вопрос? Ну-ка, сходи, принеси пивка.

— Сам сходишь.

Щука не обиделся, важно кивнул, показывая, что завязал узелок на память. В эту минуту в кафе вошли Вован с Сереней и с ними кто-то третий, такой же неотличимый ото всех московских бычар. Щука щелкнул пальцами над ухом, и то ли Вован, то ли Сереня опрометью бросился к стойке бара и моментально подал начальству кружку пива и тарелку с креветками. Со мной учтиво поздоровался:

— А-а, дядя Ваня! Живой еще?

Троица опустилась за столик неподалеку и задымила.

— Так какой у тебя разговор? — Щука отхлебнул пива, аккуратно подув на пену. Помнится, так делали бывалые питухи у ларьков в проклятые советские времена. Знакомый до отчаяния жест. — Или понтуешь? Или у тебя завязка есть?

Про завязку я не понял.

— Хочу выкупить Ольгу недельки на две. Сколько будет стоить?

— Вот за этим и звал?

— Не только, — я постарался напустить на себя загадочности. — Мне нужна пушка. Можешь достать?

— Чего?

— Пушка, пистолет. Не понимаешь?

— Тебе нужен пистолет?

— А что такого, — я многозначительно огляделся.

— Зачем, Иван Алексеевич? Зачем тебе пистолет?

— Наверное, это мое личное дело, верно?

Я видел, что аспирант Щука с трудом удерживается от смеха.

— Ты кем работал, до того как на тачку сел? — поинтересовался он, ловко расчленив креветку.

— В институте.

— По специальности кто?

— Какое это имеет значение?

Аспирант не ответил. Налущив несколько креветок, он начал метать в рот одну за другой, с хрустом разгрызал, проглатывал и каждую запивал добрым глотком пива. Зрелище впечатляющее. Насытясь, сунул в рот сигарету, пальцы отер прямо о скатерть. Уставил на меня умные глаза с застывшими белыми слезинками.

— Любопытно, как у вас, у совков, шарики крутятся. Вроде ничего, кроме помойного корыта, не видели, а тоже тянетесь к свету. Телку ему давай на две недели, пушку давай! Опомнись, Ваня. На хрена тебе? Олька тебя за сутки до усрачки отполирует, а потом застрелит из твоей же пушки. Не по плечу замахиваешься. Твой поезд, как вы раньше пели, давно на запасном пути. А ты, видишь, и не почуял.

— Позволь решить мне самому.

— Что ж, решай. Имеешь право. Но сперва гони должок.

— Приведи девушку, получишь деньги.

Он осердился по-настоящему: белые слезинки спрыгнули под веки, в глазах полыхнуло безумие. Но я выдержал его взгляд. Это всего лишь дрессированный пес, по недосмотру хозяина сорвавшийся с цепи. Его клыки и рычание меня мало беспокоили. Видали мы и пострашнее зверей. Включишь вечером телевизор, поглядишь на членов правительства — действительно мороз по коже.

— Не испытывай моего терпения, — тихо сказал аспирант. — Если хочешь в родной кроватке уснуть.

— Я ведь к тебе сам пришел. Неужто нельзя договориться по-доброму? Ты же культурный человек, Леонид Григорьевич.

— По-доброму? С тобой? — похоже, что-то в моих словах его озадачило. Я даже догадывался — что. Как если бы сорняк на грядке вдруг предложил человеку с лопатой заключить с ним мировую. Нелепо, но чего не бывает на свете. К этому же умозаключению, видно, пришел и Леонид Григорьевич.

— Две недели, — начал он, перебарывая себя, — вместе с накладными расходами — три тысячи баксов. Пушка — еще тысяча. Потянешь?

— Подумаю денек, — я с облегчением допил пиво. — Может, как оптовому покупателю, сделаешь скидку?

Второй раз засветилась щучья улыбка.

— Юморной? — сделал знак, и подскочил Вован-Сереня.

— Тащи сюда телку.

Тот куда-то убежал и через минуту привел Оленьку. Она была бледная, как лист серой писчей бумаги. Взгляд стеклянный, пустой. Но по крайней мере, на лице нет следов побоев. Вован-Сереня поддерживал ее под руку.

— Узнаешь Ваню? — спросил Щука.

— Здравствуйте, — вежливо поклонилась девушка. Без тени улыбки.

— Привет, — сказал я. Леонид Григорьевич пояснил:

— Чем-то ты, Оля, приглянулась старичку. Арендует тебя на две недели. Смотри, не подведи фирму.

— Хорошо.

— Ступай, мы тут еще кое-какие вопросы снимем.

Когда ее увели, спросил:

— Креветочек хочешь?

— Спасибо, я не голоден… Оленька у вас штатная?

— Какая тебе разница. Пользуйся… Все же не пойму, чего ты на нее клюнул? Ни кожи, ни рожи. Недаром говорят, на вкус и цвет товарищей нет… Ладно, гони монету!

Я достал конверт с пятнадцатью стодолларовыми купюрами, добавил туда сто пятьдесят долларов и передал ему.

— Сколько здесь?

Я сказал.

— Но это только долг. А за прокат телки? За пушку? Или насчет пушки передумал?

— Пока больше нету. Днями достану.

— Не по средствам живешь, Иваныч. Но я тебе верю. У тебя честные глаза. Да ты уж наверное ухватил, что нас обманывать — себе дороже выйдет.

Я кивнул уважительно.

— Значит, так. С тебя четыре куска. По пустякам больше не дергай. С Вованом будешь дело иметь. Насчет пушки. Тебе какую?

— Чтобы стреляла.

Выставил щучью бело-золотую челюсть, еще разок порадовал улыбкой:

— В самом деле кого-то хочешь шлепнуть, Вань?

— Для обороны, — сказал я.

— Что ж, дело хозяйское. Сам гляди не поранься.

— Постараюсь.

Вдруг он скорчил плотоядную гримасу:

— Две недели — это надо же! Не надорвешься, мужик?

— Я с передыхом, — тут бес толкнул меня под руку. — Скажи, Леонид Григорьевич, ты чем прежде занимался? До того, как выбился в люди?

Белые слезинки в его глазах заискрились:

— Я в люди не выбивался. Я человеком родился, не рабом. Улавливаешь разницу?

— Конечно, улавливаю.

Аудиенция была закончена. На прощанье он ткнул пальцем в тарелку:

— Доешь, Вань. Вкусные креветки. Или еще не привык к объедкам? Ничего, жизнь научит.

Пошел через зал, гибкий, опасный. Бычары потянулись за ним. Оля осталась за столом одна, сидела ко мне боком. Когда компания скрылась за дверью, как-то обмякла, словно позвоночник у нее прогнулся. Я подошел, сел рядом.

— Пива хочешь, Оль? Или, может, покушать?

Посмотрела с вызовом:

— Да, хочу. И пива, и водки.

Она молодая, подумал я. Молодые — они живучие. Но и погибают быстро, лопаются, как светлячки, — ни запаха, ни дыма.

Сходил к стойке, принес пива и тарелку с бутербродами. Оля уже привела себя в порядок: покрасила губки, что-то сделала с волосами. Из кружки отпила по-мужски, сразу чуть ли не треть, жадно вонзила зубки в бутерброд с ветчиной. Я закурил, ждал. Мы смотрели друг другу в глаза, не знаю, что она видела в моих, но я с головой окунулся в сумрачную глубину морока. Мои худшие опасения подтвердились: тянуло, как магнитом, к этой худенькой девочке с высокой грудью, пропащей, как вся наша жизнь.

Прожевав кусок, запив его пивом, она по-старушечьи закряхтела:

— Что же вы натворили, Иван Алексеевич? Теперь они не отвяжутся. Никогда.

Возможно, она была права, нас ожидали далеко не лучшие дни, но в тот момент это меня не беспокоило.

— Дайте мне сигарету.

Быстро насытилась птичка. Протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой.

— Надо позвонить родителям.

Удивленно подняла брови.

— Я разговаривал с ними. Позавчера с матушкой, вчера с отцом. Они места себе не находят. У тебя что, не было возможности позвонить?

Нахмурилась, помрачнела. Но краска постепенно возвращалась на ее щеки.

— Меня держали в чулане. Думала — кранты. Вы правда меня выкупили?

— Только на две недели.

— И сколько отвалили?

— Пока нисколько. Только сторговались. Но полторы тысячи я уже заплатил.

— За что?

— За первую ночь. Плюс моральные издержки. Они говорят, недорого.

Ротик у нее приоткрылся, зубы блестели. Я любовался каждым ее движением, каждой гримасой — верный признак начинающегося любовного томления. Ох как не ко времени! Да еще в таком гнуснейшем варианте. Но все равно какое-то разнообразие. Собственно, после того, как я очутился на обочине, у меня личной жизни не было. Женщины — случайные: либо залетные пташки, либо визиты по старым адресам. Главное, не было душевного устремления. Не только к женщинам, но и вообще… Что-то перегорело в душе, остыло, казалось, навеки. Снявши голову, по волосам не плачут. Ради чего суетиться, если подрублены центровые опоры бытия. Умом я понимаю, что это всего лишь депрессия, она пройдет, как проходит, истончается нудный осенний дождь, но уж слишком затянулось ожидание. Ненавистным было все, что я видел вокруг, — деньги! деньги! деньги! — и эта ненависть сделала меня близоруким. А что, собственно, случилось? Да ничего особенного. У взрослого дитяти отобрали любимые игрушки — науку, идеалы, вечные ценности. Подумаешь, трагедия. Зато взамен предложили красивую зеленую бумажку — доллар! Вполне возможно, одно другого стоит.