Одиночество героя - Страница 3

А семья, ну что семья? Мы с Лялечкой прожили почти двадцать лет, бывало между нами всякое, но сроднилось, притерпелись, приладились друг к другу, и все же когда настала пора расстаться, ни я, ни она не почувствовали страшной боли, какая пронзает при разрыве живых тканей. Может, наш брак был случаен, а возможно, любой брак хорош лишь в молодости, в свежем состоянии, и дальше держится на привычке, на жалкой иллюзии невозможного между мужчиной и женщиной взаимопонимания. Разумеется, я много думал об этом, но ни к каким окончательным выводам не пришел. Одно скажу: мы сохранили добрые отношения — это уже дорогого стоит.

Оля возникла на пороге. Грациозная, стройная фигурка в электрическом снопе.

— Можно к вам?

— Ты же обещала сидеть на кухне.

— Я подумала, вдруг вам скучно.

— Еще выпила, что ли?

— Я не пьяна, нет. Хотите покурить? Я сигареты принесла.

Присела на стул возле кровати. Свет падал мимо нее, лицо обрисовано смутно. Силуэтно. Я взял сигарету, пепельницу поставил на пузо. Дал ей огонька. Я редко курю в спальне, но это, конечно, особый случай.

Обстановка для задушевной беседы самая располагающая. Переборов желание прикоснуться к ее бедру, я сказал, что готов помочь. То есть готов сходить в логово и похлопотать. Попросить, чтобы ее не трогали. Когда я это произнес, то чувствовал себя благородным героем, но в ответ услышал придушенный смешок.

— Ты чего?

— Вы пойдете в логово?

— Почему бы и нет? Скажу, я твой родственник, дядя, например. Попробую все уладить.

— Простите, Иван Алексеевич, я ценю ваш порыв, но вы хоть понимаете, о чем говорите?

— Понимаю.

— Туда-то вы войдете, но обратно не выйдете.

— Даже так?.. Что же ты предлагаешь?

— А-а, — махнула рукой с зажатой в ней сигаретой. — Если сразу не кокнули, может, обойдется. Может, Щука заступится.

— Щука — кто такой?

— Один из паханков. Авторитетный парень. У него на самого Шалву выход. Он ему процент сливает.

— С чего процент?

— Неважно… Он на меня давно глаз положил и… Ладно, это тоже неважно.

— Сутенер, что ли, твой? — догадался я. Будто не услышала.

— А-а, — повторила, — обойдется. Отметелят, конечно, это уж непременно. Могут на иглу посадить. Дисциплина! Шурка Шелабан когда провинилась, ей на грудешки по штампу поставили. Она все грудью бахвалилась… Щука говорит: не будет дисциплины, наступит анархия. Если каждый сам по себе, ни шиша не заработаешь. Отчасти он прав. В бизнесе поодиночке не выжить. Лизка вон попробовала в одиночку, ей в морду кислотой плеснули. Правая щека вся сгорела, до кости.

— Ты не брешешь, Оль?

— В каком смысле?

— Рассказываешь ужасные вещи, будто это все норма…

— Потому что вы меня напрягли. Пойдете вы к ним! Как же. Они вас примут.

— Твои друзья?

— Мои, ваши — какая разница. Других-то нету. Все одинаковые.

— Оленька, видишь кресло? Ты в нем поместишься. Давай подремлем часика два-три. Утро вечера мудренее.

— Можно, я с вами лягу?

— Нет, — сказал я. — Со мной нельзя.

Утром разглядел ее заново. Тонкие черты лица, красивый рот. Главное, в глазах нет остекленелой дури, которая мне больше всего ненавистна в женщинах. Что-то японское в среднерусском варианте. Стройную, тоненькую фигурку обтягивали вельветовые штанишки и шерстяной свитер с высоким воротом. Кожаная куртка осталась на вешалке.

Серьезная, милая девчушка, годящаяся мне в дочери, но вряд ли в любовницы.

Мы пили чай с горячими тостами, намазывая их маслом и медом. Мед у меня хороший, алтайский — гостинец сестренки. У Жанны трое детей, муж полковник, и живет она в Свиблове, но не оставляет меня своими заботами — святая душа.

Три часа в кресле, в скрюченной позе помогли Оле восстановиться: она чиста и безмятежна, как майское утро, заглядывающее в окно. Мне тоже удалось покемарить пару часов, и проснулся я с таким ощущением, будто во сне кто-то меня шарахнул по затылку бревном.

— Через десять минут мне пора идти, — предупредил я.

— На работу?

— Можно и так сказать. — Я должен был отпереть здание поликлиники, где подрабатывал ночным сторожем (через двое суток на третьи), а также прибрать территорию возле двух коммерческих магазинов неподалеку: взрыхлить клумбы, подмести. Потом планировал часика три, как обычно, побомбить утреннюю публику на своей «шестехе». Благословенное время — денежные ручейки текли со всех сторон, только подставляй карман.

— А вы кем работаете? Небось фирмач, да?

— Вроде того. — Ее ясные, темные глаза светились учтивым любопытством, и неизвестно зачем я добавил: — Когда-то был доктором наук, профессором, теперь больше по мелочам… С тобой-то что делать?

— Ничего со мной не надо делать. Спасибо, что помогли. Я поеду домой.

— Предложение остается в силе.

— Какое предложение?

— Схожу к твоим ребятам, потолкую… Если ничего не сочинила.

— Забудьте, Иван Алексеевич. Ночью все кажется страшнее, чем днем.

— Значит, выпутаешься?

— Обязательно выпутаюсь, — прелестная детская улыбка. — Не первая зима на волка.

— Да уж… — Мы еще сидели за столом, но уже расстались. Это понятно. Ее легкая душа спешила поскорее, как бабочка на огонь, вернуться в праздничный мир, в балдеж, в тусовку, в долларовый кайф, а мне, пережившему суетный век, следовало продолжать спокойное, триумфальное движение к могиле, чинно отворачиваясь от мишурных блесков жизни. Отчего же сердце так жалобно ныло, словно еще не постарело?

На улицу вышли вместе, причем я, изображая шпиона, из подъезда внимательно оглядел окрестность. Все мирно и тихо. Никаких бандитов на горизонте. Дворничиха Варвара Тимофеевна в новенькой, нарядной, с оранжевыми полосками униформе, как всегда, на посту. Увидя меня с молоденькой девушкой, от изумления чуть не выронила метлу. У нас давние дружеские отношения.

Она приглядывала за машиной, а я, будучи при деньгах, ссужал ей на выпивку. Характер у Варвары Тимофеевны независимый, горделивый, принимая деньги, она отворачивалась и застенчиво бормотала: «Что ж, спасибо! Куплю внучатам ирисок. Любят сладенькое, пострелята!»

— Доброе утро, Варя! Как самочувствие?

— Здравствуй, Иван, — глазами так и шарит по девушке. — Сердечко покалывает, а так — ничего.

Озорница Оля, ухватив меня под руку, раскачивалась в разные стороны.

— Иван Алексеевич, угостите сигареткой.

Я достал пачку. Закурил и сам. Утром спозаранку, на майском холодке — самое оно. Варвара Тимофеевна деликатно отвернулась, заскребла метлой. Все же метнула из-под платка укоризненный взгляд.

— Совсем не то, что вы подумали, — сказал я. — Племянница из Тамбова. Приехала в институт поступать.

— Какие теперь институты, это мы знаем, — заметила дворничиха.

Я проводил девушку до остановки автобуса. По дороге попенял:

— Тебе наплевать, а про меня весь дом будет судачить, что я вожу малолеток.

— Ой!

— Вот тебе и «ой». Ничего же не было.

— Это поправимо, — обожгла бедовым взглядом. — Позвоните, мигом подскочу. Я ваша должница.

Впорхнула в полупустой автобус, послала воздушный поцелуй. Грациозная, гибкая, юная, хитрющая — куда мне с такой тягаться. Укатила восвояси. А я побрел отпирать поликлинику.

Вечером встретили на лестничной клетке. Я вышел из лифта, в одной руке сумка с продуктами, в другой — ключи. Окликнули от окна:

— Эй, дядя, ты из тридцать первой?

— Ну?

— Иван Алексеевич?

— Допустим.

— Потолковать надо.

Их было двое, одному лет двадцать, другой чуть старше. Круглоголовые, улыбчивые, широкоплечие — обыкновенные качки. В куртках, без головных уборов, с сигаретами в зубах. Они же все примерно на одно лицо.

— О чем потолковать?

Приблизились, посмеиваясь.

— Пригласил бы в квартиру, дядя. Не стоять же здесь.

— Зачем?

— Спешишь, что ли, куда?