Одиночество героя - Страница 2

— Послушай, девушка. Ночевать ты здесь не останешься. И провожать я тебя не пойду. Тот мир, где ты обитаешь, ненавистен мне весь целиком. Делайте там что хотите: насилуйте младенцев, колитесь, нюхайте, совокупляйтесь, убивайте друг друга, — меня все это не касается. Искренне жалею, что открыл дверь. Помрачение нашло.

— Вы меня боитесь?

— Конечно, боюсь. Я же человек. Человек должен бояться бешеных собак.

— Я не бешеная собака.

— Не знаю, кто ты, и знать не хочу. Тебе еще налить?

Протянула чашку.

— Иван Алексеевич, вас тянет ко мне, я же вижу.

Сказала покровительственно, но без осуждения.

— Может, и тянет. Не имеет значения.

— Мы с вами похожи, я тоже их боюсь. Раньше не понимала, теперь понимаю. Раньше они казались мне сильными, отчаянными, свободными, но это скоты. Даже не собаки. Скорее шакалы.

— Знать ничего не хочу, — тупо повторил я. После этого мы выпили водки, покурили, и Оля сказала, что неплохо бы заварить кофейку. Я сказал: сама заваривай, я ночью кофе не пью. Она взялась хлопотать: управилась с кофе, разыскала в шкафу коробку шоколадных конфет, о которых я давно забыл. Понюхала, поморщилась: ничего, сойдут. Налила себе кофе, а мне чай. Уселась напротив в некоторой задумчивости.

— Ты чего? — спросил я. — Сыр вон в холодильнике.

— Мне нужно умыться.

— Ну так иди.

Вернувшись (побыла в ванной минут десять), задала вполне естественный вопрос:

— Вы, наверное, развелись, да?

— С кем развелся?

— С женой. У вас же была жена, да? У таких, как вы, обязательно должна быть жена и дети. Вы же не бешеная собака.

— Почему тебя это волнует? Ты что, собираешься здесь навеки поселиться?

— Нет, я скоро уйду. Только чуть-чуть посветлеет.

— Посветлеет часа через три.

— Ложитесь, Иван Алексеевич, я одна посижу. Не бойтесь, ничего не трону. Я вам так благодарна, честное слово.

Старая, вечная, как мир, сказочка: пустил зайчик в дом лису.

— Совсем необязательно сидеть до утра.

— Вы, может быть, опасаетесь, что я заразная?

— В каком смысле?

— Ну, СПИД там и все такое.

— Почему я должен опасаться?

— Мужчины ко мне обычно тянутся, а вы будто отстраняетесь.

— Оставь, пожалуйста… — У меня появилось желание напиться. — Чудные люди, ей-Богу! — я развел руками, словно действительно удивился. — По твоим словам, тебя час назад чуть не грохнули. И вот, как ни в чем не бывало, ты закидываешь новую удочку. Ловишь очередного клиента. Это же противоестественно.

Опустила глаза и слегка покраснела. Или показалось?

— Зачем вы так, Иван Алексеевич? Понятно, вы не можете думать обо мне хорошо, но поверьте, я не шлюха.

— А кто же ты?

— Обыкновенная девушка. Живу, как умею. Как все живут. Пусть немного запуталась, заигралась, но что же теперь делать? Посоветуйте, вы взрослый мужчина. Я же не хочу умирать.

Слушать ее было так странно, как если бы я вышел на контакт с иной цивилизацией.

— Они впрямь могут тебя убить?

— А то вы не знаете, как это бывает.

— Но за что?

— За то, что видела и убежала. Этого достаточно. Я тоже вам удивляюсь, Иван Алексеевич.

— ?

— Вы точно как мои папочка с мамочкой. Они так и не повзрослели. Так и остались в прошлом веке.

— Кто они у тебя?

Взглянула лукаво.

— Хотите, верьте, хотите, нет, папочка — писатель. А мамочка — врач. Верите?

— Почему же нет? У меня у самого отец был академиком. Ничего особенного. И какие же книги пишет твой папочка?

— Раньше писал. Может, вы читали. Толстые романы. Они широко издавались. По одному сделан фильм. Скукотища, конечно. Теперь это никому не нужно. Папочка сам понимает.

— Чем же он занимается?

— Тем же, чем и все. Торгует, челночит. Привозит товар из Турции, а мамочка продает на оптовом рынке. Иногда я им помогаю. Ничего, не бедствуем.

Я одобрительно покивал, отпил остывшего чаю, закурил новую сигарету. Ее тихий голос с грудными манипуляциями, загадочное мерцание темных глаз, очарование показного смирения все глубже овладевали сознанием. Гипноз обманчиво податливого женского естества — неужто это не сон? Худенькие руки, высокая грудь под тоненьким шерстяным свитерком. Зачем она сюда пожаловала?

— Как же ты, дочка писателя, угодила в такую компанию?

— Иван Алексеевич! Какая компания? Где вы видели другую? Все одинаковые. Никому ничего не нужно. Травка, секс, бабки — вот и все.

— Значит, и ты такая же?

Выдержала прокурорский взгляд. Улыбнулась, как старшая младшему.

— Я их всех презираю. Не хочу больше с ними быть.

Значит, хана. Допрыгался кузнечик.

Я извинился и пошел в ванную. Умылся, поглядел на себя в зеркало. В свои годы я выглядел еще ничего себе. Кожа чистая, взгляд осмысленный. Ни жирный, ни худой. Волосы сохранились отчасти. К чему это я?

Оля прищемила мое сердце. Неизвестно, как это происходит, а когда случается, поздно гадать. Допустим, все, что она говорит, полное вранье. Что это меняет? Я не рыцарь, конечно, но и подонком доживать век неохота. Теперь ее не выгонишь из дома, как кошку. Она не кошка и не бешеная собака. Но проблема даже не в этом.

Своим ночным визитом девушка разрушила броню моего так долго, счастливо лелеемого одиночества. Как с этим сообразоваться?

Из ванной отправился в спальню, в штанах и в рубашке прилег на кровать. Спать не хотелось. Славная выдалась ночка, тревожная и полная надежд. Оля права, когда-то у меня была жена, Нелли Петровна, Лялечка. Кроме того, у меня два сына — Витюша и Федор, восемнадцати и четырнадцати лет. Оба балбесы, характером в мать. Дурашливые, ни к чему не приспособленные. Покажи палец — со смеху помрут. Что тот, что другой. Это вторая моя вечная укоризна. Первая — покойные родители. Родителей не уберег от смерти, сыновей вряд ли спасу от жизни. У них умишко один на двоих, а если считать вместе с Лялькой, то на троих. Старшего определили в колледж, где он учится на менеджера. Это что такое — менеджер? Может быть, это плотник, или ученый, или врач? Не знаю, кто такой менеджер. А Витюша хохочет день и ночь — он будет менеджером. С Феденькой еще хуже. В четырнадцать лет он решил, что займется теннисом, как Кафельников. Теннис так теннис, ничего худого, большинство его одноклассников мечтает стать киллерами, но беда в том, что у Феденьки нет способностей не только к спорту (долговязый, сутуловатый, с заторможенной реакцией), но и ни к чему другому. Вдобавок он поразительно ленив и по-настоящему оживляется лишь за столом. Слава Богу, на аппетит не жалуется. Но — теннисист. Каждый день ходит на тренировки. Весь в ракетках и адидасах. Скорее всего дрыхнет там где-нибудь на матах, переваривая котлеты, не знаю. Их обоих, и теннисиста и менеджера, скоро, похоже, засосет в такую трясину, откуда за уши не вытащишь.

С Нелли Петровной разошлись пять лет назад. Внутренние причины разрыва мне и сейчас до конца не ясны, но внешняя канва такая. Когда с наукой покончили и институт, где я работал начлабом, закрыли, наша семья, подобно миллионам других, из комфорта относительного материального благополучия переместилась в яму унизительного безденежья, почти нищеты. Все надежды, упования и планы рухнули, можно сказать, в одночасье. Для меня утрата привычных жизненных ориентиров (в философском смысле) оказалась чересчур большим потрясением: я замельтешил, заколобродил, на довольно долгий период натурально сошел с тормозов, зато Лялечка держалась стойко. Устроилась бухгалтером (у нее экономическое образование) в какую-то потешную фирму, типа: «Хомяк-инвест», начала таскать оттуда денежки и вдобавок завела нежную дружбу с директором фирмы, неким Арнольдом Платоновичем, пожилым (старше меня на пятнадцать лет) жуликом. Как раз Арнольд Платонович и сбил Лялечку с толку. Чем ее прельстил, какие обрисовал радужные перспективы, не знаю, но по прошествии какого-то времени Лялечка авторитетно заявила, что для нас обоих лучше, если мы поживем врозь: она с Арнольдом Платоновичем, а я — в одиночку. Так мы, по ее мнению, окончательно проверим свои чувства друг к другу. Проверка затянулась на пять лет. Сыновья подрастали, мигрировали, жили то со мной, то с матерью, набирались ума. Лялечка благоденствовала, Арнольд Платонович, завороженный ее спелой прелестью, поил ее птичьим молоком, да и я сравнительно быстро преодолел кризис, вызванный не столько семейным разладом, сколько произошедшими в обществе счастливыми переменами. Оказывается, жить можно и в дерьме, на крысином российском рынке, при батюшке-капитализме. Много ли человеку надо: дыши, жри. Деньжат срубить — не проблема, если голова на месте. Только не надо горевать о том, что миновало. В сущности, величие человека, как и его маразм, мало зависят от внешних причин, они в нем от предназначения.