Один из них - Страница 9
И в этот миг шесть полок, медленно отлепившись от стены, обрушились на него всей своей тяжестью.
Он не успел поднять руки, только смотрел в изумлении на книжную массу, с картинной медлительностью падавшей на него с трехаршинной высоты. Вячеслав Соломонович как-то странно вздохнул, словно успокаивая себя. А в следующее мгновение его не стало.
Сухая рука, покрытая старческими пятнышками, упала возле моего бедра; пальцы раскрылись, точно прося о чем-то. Превознемогая боль, я поднялся и торопливо отступил на шаг. И - минуту или мгновение - стоял, беспомощно глядя на распростертое тело старика, заваленное грудою разбитых полок, разбросанных книг, битого стекла.
Медленно, очень медленно по паркету потекла струйка багровой венозной крови. Черной лужицей она собиралась у десятого тома Лескова. Я отступил и пред ней. И тут только ощутил, что обеими руками с силой прижимаю к груди "Асмаранд".
Словно очнувшись от долгого сна, я выбежал в полутьму коридора. Тишина. Безлюдье. Никто не отозвался на грохот. Старый дом безмолвствовал, и лишь за окном, вдалеке, слышались счастливые детские голоса.
Стараясь идти ровным шагом, понуждая себя не торопиться, я прошел коридор, вышел на крыльцо и снова оглянулся. С улицы темнота коридора казалась материальной - и потому безжизненной. В мозгу промелькнула мысль о "скорой", промелькнула и тут же исчезла, заглушенная настойчивым стремлением - бежать.
Лишь отъехав от дома квартал, я осмелился выжать из автомобиля все, на что он был способен. Но пот заливал глаза, руки ходили ходуном, дрожали так, что машину бросало из стороны в сторону. Несколько раз я избежал аварии разве что чудом. И все же уменьшить скорость убегания не мог.
Не помню, как я добрался до дома. Точно в глубоком сне это было. Из которого вывел меня удар бампера в ошпатлеванную стену гаража. С трудом выбравшись из машины, я прошел наверх, рухнул, не раздеваясь, на кровать, и забылся беспамятным, радужным сном.
Мне снова снятся прежние удивительные сны. Каждую ночь. Волшебные, неземной красоты, восхитительные видения. И каждое утро я открываю глаза и с тревогой и беспокойством вглядываюсь в наступающей день. И жду. До самого вечера, до прихода нового сна.
Тому есть причины. Их две.
Прошло уже две недели со дня смерти Вячеслава Соломоновича, долгих четырнадцать дней. Но за все это время, исполненное волнениями и переживаниями, бесплодными метаниями и запоздалыми раскаяниями, граф ни разу не потревожил меня. Мой ночной покой под надежной защитой книги, "Асмаранд" не позволяет черным мыслям витать в моей голове среди ночи, избавляет меня на короткое время от дневных забот и дарит взамен сказочное волшебство сновидений. О Вячеславе Соломоновиче я вспоминаю лишь утром, высвобождаясь из тесных объятий ласкового сна, сна, будто не желающего уходить. И в сотый, тысячный раз, вспоминаю тот день, восстанавливаю до последней мелочи, до самой неприметной детали и с непонятной настойчивостью переживаю заново. Снова и снова перед моими глазами рушатся полки, рассыпаются книги, бьется стекло. Снова падает предо мной тонкая рука графа, покрытая старческими пятнышками и узлами вен, ее ладонь раскрывается... и по паркету течет тонкий ручеек крови, собираясь в черную лужицу у десятого тома Лескова.
Я встаю поздно и ложусь рано. Но это редко помогает. Я загружаю себя работой, однако, мысли мои заняты совсем другим.
Десять дней назад ко мне первый раз наведался следователь. Пока как к свидетелю. Задал несколько банальных вопросов, вполуха слушая мои спутанные ответы, поинтересовался делами, между делом спросил о здоровье. А, уходя, посоветовал не выезжать из города. Пока нет твердой убежденности в ненасильственной смерти графа, в несчастном случае, происшедшем с девяностолетним стариком. А она вызывает немало сомнений у органов правопорядка. И следствие хочет разобраться во всем до самого конца.
Для этого ко мне каждый день и приходит следователь. И задает вопросы. Они редко меняются, так же, как и мои ответы на них. На той неделе следователь доверительно сказал мне, что в квартире, кроме моих и Вячеслава Соломоновича, других отпечатков пальцев не обнаружено. Это значит, что для следствия я стал еще и подозреваемым.
Как и для семьи Артемьевых. Они покинули дом и оставили работу двенадцать дней назад. Замена нашлась небыстро, хотя безработных даже с высокой квалификацией в Спасопрокопьевске много. Вот только домработницы у меня по-прежнему нет и, наверное, не будет уже. Нелепое, глупое поверье как тень бродит по городу за мною следом и отваживает охотников до несложной работы. Мой дом и я сам будто стали запретны для них, словно неведомый шаман наложил табу на все близкие со мной контакты. И только в контору на первом этаже еще изредка приходят люди. И только по служебной надобности, всего на несколько минут, обговорить условия или предложить услуги. Впрочем, мой новый бухгалтер уже подготовил место для скорого переезда.
А книга по-прежнему со мной. Лежит в шкафу, на нижней его полке, прикрытая от глаз несколькими слоями старого тряпья. Стережет мой покой и мои мысли. Когда я задумываюсь о ней, мечтая отвести в Гуджарат, оставить тем, кто сможет избавить меня от нее, мои виски заливает боль, против которой бессильна фармакопея. И тогда я начинаю размышлять, почему книга выбрала меня из всех обитателей дома. Ведь не может же быть дело только в расположенной подле тайника кровати. Семья Артемьевых жила в доме почти на год дольше моего, отчего "Асмаранд" не остановился на них? Или они сумели выдержать испытание? Значит, знали или догадывались о нем? А, если нет, то в чем же была их сила, противостоящая искусу?
Я размышляю, пока боль не становится нестерпимой. Я отпускаю терзающие меня мысли, и мне сразу становится легко и покойно. А, когда вечером приходит следователь, я стараюсь смотреть ему прямо в глаза и снова отвечаю на одни и те же вопросы. Я привык к этим визитам, они стали для меня чем-то вроде ритуала, от выполнения которого не следует уклоняться. В конце его следователь обычно спрашивает, не хочу ли я что-то добавить к своим словам, без протокола, конечно. Но в ответ я всегда качаю головой. И он уходит.
Я знаю, однажды этот ритуал прервется. Завтра, послезавтра, мни неизвестно, когда. И после... нет, лучше не думать об этом страшном после. Так спокойнее - проживать каждый даденный день, как последний, и не ждать прихода нового дня.
Я знаю, у меня нет шансов на спасение. Вчера "Асмаранд" поведал мне о моем предназначении. В последнем из снов я увидел его. И, увидев, понял, что даже проблеск надежды не заискрится предо мной, и все попытки исполнить предназначение тщетны изначально.
В одну из ночей, в новолуние я должен - был или буду? - снять камни, удерживающие крышку ковчега, и произнести заклинание, записанное тонкой вязью вдоль стенок. Но читать его мне следует не справа налево, как писалось оно, а в обратном порядке. И тогда, если все будет сделано верно, если не будет ошибок в прочтении заклинания, если не помешают мне прочесть его, крышка ковчега откроется, "Асмаранд" освободится после тысячелетнего заключения, и мир переменится.
Но этого не случится. Я слишком слаб и не уверен ни в чем для достижения этой цели. Слишком многое потерял, обладая "Асмарандом". Слишком во многое перестал верить. И потому не мне открыть его крышку, я знаю это. Знает это и "Асмаранд". И он терпеливо ждет. Ждет нового хозяина дома, следующего из их бесконечного ряда, и каждую ночь дарит мне на прощание прежние сказочные сны.
А я, не надеясь и не вспоминая, смотрю их, неизменно прекрасные видения. И стараюсь не думать о будущем, не размышлять и не мечтать. Ибо теперь я постиг истину: знание это тоже оружие. Но сегодня, сейчас это оружие направлено против меня.