Один - Страница 111
Необходимость отлучаться, оставляя обитателей дворца без присмотра, а Майю без его забот, Акселя раздражала.
Инстинктивно он чувствовал, что самое интересное происходит тогда, когда он вместе с другими таскает распиленные колоды к запряженным волами телегам или уходит за мукой в деревню.
Среди людей Акселя ничто не держало. После смерти матушки, спокойной и принятой с ожидаемым смирением, и людям не приходило в голову удерживать молодого лесоруба.
А Аксель становился все мрачнее, надолго забрасывая работу или оставляя на потом.
Часами мог лежать на траве, заложив руки за голову, представляя всю землю бесконечным зеленым дворцом, пока стук чужого топора или смех детишек, вломавшихся в заросли лесной малины, не разрушали иллюзию. Как далеко бы не уходил Аксель от мира людей, всегда что-то спешило ему напомнить о том, что юноша так стремился забыть. Тогда Аксель пускался на хитрость. Его день начинался с сумерками, а на рассвете он забивался в свою хижину, исподтишка следя за односельчанами. Сидел в полудреме, мечтал. Тонкие стены не могли уберечь от звуков, доносившихся с улицы, и тогда Аксель скрипел зубами, почти ненавидя себя за то, что родился человеком. Людей, куда не сунься, было слишком много. Двое, даже один, если не молчит – много. И Аксель уходил либо до того, как проснется деревня, либо после того, как уснет даже самая любопытная деревенская дворняга.
– Майя! – окликнули подруги высокую светловолосую девушку. – Тебя опять разыскивает этот юный дровосек из деревни!
Майя резко повернулась на голос. Прозрачное платье, облегавшее фигуру, вихрем крутнулось, обвиваясь вокруг обнаженных ног.
– Что мне за дело? – пожала девушка плечом. Чему-то рассмеялась, поднимаясь в воздух и направляясь к густо поросшим зеленью холмам. Среди кудрявых крон, невидимые для смертных, возвышались молочно-белые купола жилищ друидов.
Племя друидов существовало так давно, что утратило материальную суть. Лишь искры в ночи порой видел запоздалый путник, ускоряя шаги через лес, когда Майя и ее подруги затевали в воздухе пляски. Но друидам мало было дела до смертных. Племя друидов не знало смерти. Как и рождений.
Майя, в полете, бросила взгляд на приплюснутые к земле хижины селян, невольно пытаясь угадать, которая из них – жилище смешного паренька. Как-то, дразнясь, Майя поманила молодого дровосека, мелькнув в зелени июльских листьев. С тех пор на парня было жалко смотреть, но и жалости друидка не знала. Смертные были миром, вызывавшим лишь легкое презрение, смешанное с равнодушием к их суете, каждодневно совершаемым убийствам деревьев. Майе прискучила игра, и она переселилась поближе к реке, к усадьбе прародителей друидов.
По слухам, но друиды слишком были заняты собой, чтобы проверить, в полуразвалившемся дворце находится алтарь предков, где сном неживых спали первые из друидов: Аск и Эмбла.
Майя как-то, забывшись игрой, заглянула в разбитое ветром окошко, круглое отверстие под самой крышей, забранное решеткой.
Замок был давно позабыт, как утренняя пыльная погремушка. Снаружи стены, когда-то выложенные блестящей плиткой, теперь понизу обомшели. Время выщербило мрамор, обнажив корявые дыры. Внутри картины по стенам и развешанные боевые доспехи походили на чудовищные анемоны: покрытые пылью, которая, смешиваясь с заливавшими в грозу стены струями, потом подсыхала. Бесконечный этот процесс привел к тому, что зала была словно покрыта серым мхом, ворсистым на горизонталях и сосульками гусениц, свисавшим вниз. Зал походил на кокон, внутри которого уютно устроилась грядущая жизнь, но никого Майя не обнаружила. Сказкой стариков оказалась легенда, что в усадьбе предков, дожидаясь пробуждения, в золотом саркофаге ждут часа обсуждения Ясень и Ива, Аск и Эмбла.
Впрочем, Майя не слишком верила сказкам. Она отпорхнула от оконца и больше к сумрачным развалинам не возвращалась.
Майя все еще думала о дровосеке, когда ее позвала Хильда, старая друидка, обитавшая под мрачными лапами сосны. Поговаривали, старуха водится с колдунами и может наслать дровосека на твое дерево.
Старуху избегали, особенно молодежь, и боялись. Майя споткнулась, но ослушаться не решилась. Сделав несколько шагов, остановилась поодаль, механически накручивая на палец локон. Хильда на треть проступила из ствола. Появились седые, словно клочья мха северных лесов, волосы. Изрезанное морщинами лицо, на котором жили лишь глаза, яркие по сравнению с мертвой кожей и бескровными губами.
– Ты снова думаешь о смертном, – уличила старуха, протянув в сторону девушки скрюченный палец, словно коготь гигантской птицы. – Разве ты забыла, что гласит закон племени?
Майя приподняла подбородок и чуть повернула голову в сторону, с ненавистью глядя на старуху. Закон друидов гласил: «Когда соединится живое и неживое, когда плоть и кровь станут землею, а земля плотью, когда совместится несовместимое, тогда неживые станут живыми. И погибнут. И никого не останется из рода друидов».
Эту галиматью друиды знали с детства, уже проклюнувшись сквозь почву травинкой с двумя листочками. Знала и Майя, не находя во всем этом особого смысла. Мало ли что завещают предки?
Выделится хочется всякому, вот и напридумывали слов без сути. Однако старуха глядела выжидательно. И Майя, повинуясь, забормотала:
– Когда соединится несовместимое… И все из рода погибнут…
И тут же прикусила губу, потупившись. Впервые Майя не могла вспомнить заученных наизусть слов закона. Она попробовала снова, теряясь. И снова, уже испуганная.
Старуха скорбно покачала головой:
– Я всегда знала, что это свершится. Но кто думал, что это произойдет еще на твоем веку, Майя!
– Да что случилось-то? – выкрикнула девушка, указательным пальцем, снимая слезинку из краешка века. – Что ты так смотришь, словно я убогая или калека с отрубленным суком?
Но старуха на глазах стала расплываться, становясь похожей на клуб дыма, разорванный ветром. Лицо, изрубленное морщинами, проступило выпирающими костями черепа. Пергамент кожи изломался морщинами еще больше. Старуха затряслась и рухнула, словно прогнившая сердцевиной. И тут же обернулась трухой.
Майя попятилась. День лежал полосами света по полянам. Колыхалась сеть теней с золотистыми ячейками просветов. Все так же, на время умолкая, перекликались птицами подруги.
– Ведьма! – губы клеились полынным соком и горьковатой слюной. – Ведьма! – выдохнула друидка, отступая.
Отяжелев разом, опустилась, прислонившись к стволу ясеня мокрой спиной. Сквозь тонкую материю платья чувствовала шершавость коры, тепло идущее от греющегося на солнце дерева.
– А руки Акселя, пожалуй, теплее!
Майя дрогнула. Но никто не подслушивал ее мысли. Кому дело до юной друидки, отдыхающей от забав в одиночестве?
Гибели старухи тоже никто не заметил, и Майя решилась смолчать.
«Прощаю любви», – так, кажется, сказала старуха. Чьей любви? Кому? До вечера Майя бродила по лесу, так и эдак пробуя на вкус фразу. Красивое сочетание звуков ничего не значило для друидки: она любила подруг, свое дерево, уважала старые разлапистые древа, повидавшие на веку куда больше, чем Майя. Но что же прощать?
О любви друиды не говорили, потому что о любви без умолку трещали люди. Походить на земляных червей друиды не пожелали бы даже в мыслях. Но теперь Майя пожалела, что мало вслушивалась в любовные признания Акселя, который сыпал и сыпал горячими словами.
У каждого слова, обращенного дровосеком к друидке, был незнакомый привкус чего-то порочного, почти преступного, но притягивающего. Не признаваясь даже себе, Майя последние дни даже тосковала об этих горячих горошинках слов.
Но с чего бы старухе прощать любовь Акселя, которого та даже не видела: Хильда никогда не парила в воздухе, никогда не покидала ствол старой ели.
Как она могла знать, если друидка не знала сама, что уже любит?
Аксель развернул тряпицу. Лепешка, прикрытая сверху куском овечьего сыра, набухла сывороткой и размякла. Юноша машинально сжевал немудреный завтрак, раздумывая, с чего бы толстая Эмма, вдова утонувшего в прошлом году Грейса, так расщедрилась: не поленилась встать до зари и, перехватив Акселя у самой крайней хижины, сунула сверток.