Одержимый Шон - Страница 5

Но все-таки он не мог скрыться, так же, как дичь или кабан.

Они схватят его.

Кто?

Не думай об этом!

Но он мог догадаться.

В конце концов путь ему преградил овраг, и он на бегу угодил в него, как в западню. Пыхтя, и барахтаясь, цепляясь за корни растений, он попытался преодолеть западный склон; сердце его бешенно колотилось, и в паузах он слышал, что барабанный бой перерос в чудовищный грохот. Прежде чем ©я выбрался наверх, грохот разбушевался вокруг него, захлестнув его волной.

Были так же и огни.

Вокруг пенился и ревел шум, и огни стекали и разрывались. Все кружилось, и ночь гудела.

Огненный зной искрился теперь всеми красками, густо плясали тени, и можно было различить отдельные звуки, какие издают фыркающие звери, тут и там в овраг Шона сползали то камень, то груда земли.

— Ты думаешь, он жив? — спросил кто-то высоко вверху.

— Конечно. Он шевелится, пробует спрятаться. Пробует, чтобы не видеть нас. Жалкая тварь, хочет стать кротом и зарыться.

Это был уже второй голос. Затем третий:

— Посмотри сюда, крот! Ты находишься в обществе. Посмотри сюда и окажи Детям Смерти свое почтение.

Раздался смех, наверное, пяти глоток. Настоящий хохот Детей Смерти: жесткий, язвительный и буйный.

Шон вдыхал сырой запах земли. Вещун молился за деревню. У Шона не было молитвы, которую он мог бы предложить богам в обмен на свою жизнь. Через некоторое время, дрожа и смирившись со своей судьбой он посмотрел вверх.

Он все понял. Легенды были бестелесными, так как никто из тех, кто видел Крея не оставался в живых. Хоть он и понял все, Шон еще не был побежден. Но сердце его было вялым, и он долго не мог услышать, как оно бьется.

Он не знал, сколько их было, он хоть и видел их, но он не мог сосчитать. Они скакали на зверях, упоминавшихся в легендах. Однако были еще животные, о которых не рассказывали легенды, — черные и блестящие. Волосы на их головах и шеях, а так же хвосты струились, как шелк, блестя и звеня. Уздечка была из металла, и поводья с бахромой тянулись от морд в руки тех, кто на них сидел.

Мертвые, народ Крея.

Наверное, они, да и сам Крей, получили это имя и из-за накидок. Вороньи крылья, покрытые черными или белыми, как у альбиноса перьями, которые отливали зеленым, темно-малиновым или ядовито-голубым. Из под накидок топорщились белые руки, усеянные искрящимися камнями и поверх этого головы, полностью обросшие волосами, обесцвеченными, блеклыми или же мрачными красно-черным» или кислотно-зелеными, цвета чешуи ящерицы или лавандово-белыми, как цветы. У них совершенно не было лиц. Там, где собственно должны были быть лица, зияла ночь, и иногда там, как на воде, блестели лучи и краски. В волосах они несли цветы, расцветающие ночью. Он мог ощущать их горько-сладкий аромат. Над их головами парил огонь, который все это освещал. Ледяной или багровый огонь в форме шара, как звезда, которая выпрыгнула из Холодного ручья.

— Крот несчастен, — сказал один из них.

— Бедный крот!

Огненная петля просвистела в воздухе. Она опустилась сверху на Шона и легла ему на грудь и руки. Блестящая веревка, которая, как ни странно, казалась настоящей, начала поднимать его вверх. Они вытаскивали его из ямы.

Шон уже не пытался ни помогать им, ни оказывать сопротивление. Было слишком поздно. Он перестал дрожать — не имело смысла дрожать.

Они вытащили его. Он ждал на склоне и рассматривал их. У них были туманные фигуры, неясные очертания…

Сильные тонкие руки взяли его за плечи. Они все смеялись над новеньким, охотно принимали его, так как могли сделать ему больно. Один стоял перед ним и протягивал ему золотой кубок. В кубке был напиток. Шон мог его попробовать, так как он слегка касался его губ.

— Пей! — сказало Водяное лицо.

Шон выпил. Вкус был мягкий и приятный. Он тоже засмеялся без причины.

— Этот какой-то другой, — сказал кто-то.

Темно-красные кудри казались шелковыми. Накидки из перьев были сняты. Тонкий палец коснулся его кожи. Любопытный. Этот был немного ниже его. Хотя, впрочем, у мертвых много форм и масок.

— Взять бы его с собой, — сказал красно-черноволосый кротко.

— А что на это скажет Крей?

Они закричали и завизжали от веселья. Они были сумасшедшие.

Их голоса, шедшие из воды, которая образовывала их лица, звучали совершенно необычно. И все же красно-волосый говорил при этом голосом девочки.

Он не должен был пить их напиток.

Но что теперь? Он был уже обречен.

— Мне жаль его, — сказал красно-волосый.

— Он скоро будет мертвым, — пробормотал кто-то нежно.

— Мы можем привязать его между лошадьми и заняться спортом… — еще один.

— Нет, — сказал красно-волосый. Она (да, она должна быть девочкой, мертвой девочкой) взяла лицо Шона обеими руками. — Не ходи домой! — прошептала она. — Мы нечестивые, но я все же могу тебя предупредить. Ты знаешь, что твои люди лишь убьют тебя?

Цветы в ее волосах были карликовыми нарциссами, величиной с желудь.

— У тебя голубые глаза, — сказала она. Ее голос зазвучал печально.

Затем она отпустила его.

Где-то в лесу ухнула сова. Шон стоял на коленях. Огненная веревка растаяла; всадники садились на своих зверей и удалялись, и лошади били копытами о землю.

— Какое направление? — крикнул один из мертвых.

— Там просвет между деревьями! — крикнул другой. — Это направление.

А потом…

А потом Шон осознал, что накидки из перьев были вовсе не накидки, а крылья лошадей, сложенные сзади, чтобы укутать всадника. И крылья били, хлопали, как гигантские вееры. Воздух был полон хлопаньем крыльев и ветром, пахнувшим цветами и пламенем. Они взлетали один за другим к просвету в кроне деревьев, пролетали насквозь и исчезали.

Шон опустился на склон. Он заплакал. Не от страха или облегчения, изумления или разочарования. Он не мог бы сказать, почему. В любом случае не было никого, кто бы спросил его об этом.

— Не ходи домой, — сказала мертвая девочка. Но ему некуда было больше пойти. Опасность приблизилась и снова стала весомой. Хотя это уже не играло никакой роли. Он должен поспать на склоне под деревьями.

Незадолго перед восходом солнца он проснулся. Он вернулся немного назад по своим следам (он недалеко ушел во время бегства) к Холодному ручью. Так как это было уже все равно, он напился оттуда. У воды был необычный вкус после звезд.

В предрассветной мгле он быстро побежал через лес к дому.

Он был в смятении и не думал: я должен сделать это и то-то. Или: что я должен сделать? Он просто инстинктивно двигался к Еловой Роще. Однако, когда он вышел из-за деревьев на открытое пространство долины и увидел террасы, поднимающиеся в утреннее небо крутыми солнечными ступенями, он заколебался.

Его коснулась смерть.

Но ведь это было как будто мечтой. Могло быть мечтой — и ничем иным?

И вдруг страх, который до сих пор владел им, даже во сне, спал с него как пелена. Почему бы и не мечта? И снова в мире было солнце и он был жив.

Совершенно ясно, что он не стал одержимым. По меньшей мере он знал бы, если бы им стал. Он все еще был Шоном, сыном Наула. И он хотел свести счеты со своим братом.

С чувством облегчения он поднимался ухабистой тропинкой вверх по поросшей травой террасе, видя примерно в миле перед собой дикие плодовые деревья, походившие на высокий сине-голубой дым.

Возникло слабое предчувствие. Тень на его настроении, но она была слишком легкой, чтобы из-за этого тревожиться.

Он прошел последнюю тропинку, перед ним лежала деревня. В первое мгновение что-то показалось необычным. В деревне что-то было не так. Она выглядела… ветхой… неприветливой… чужой. Шон поморгал, прогоняя обман зрения. Всю дорогу вверх по террасам ему чудилось, что не хватает какой-то детали и здесь. Поля были покинуты, и вверху на пастбищах не паслась ни одна овца. При свете утра прошло уже больше трех часов, и обычно в это время люди из деревни заполняли террасы, жизнь била ключом. Женщины шли к журчавшему между елями ручью с кувшинами и бельем, или возвращались обратно. Или готовили пищу на общем костре или в собственных костровых ямах перед хижинами. Или чесали шерсть, или пряли, или смешивали травяные краски, чтобы окрасить шерсть. Дети носились вокруг с собаками. Мужчины выделывали овечьи шкуры или мастерили копья и ножи, а калеки сидели у стен и играли разукрашенными камушками в кости.