Одержимый ею (СИ) - Страница 4

Младшенький оценил выходку своей жёнушки. Ржет, дебил, и клоунаду разыгрывает. Знакомо, он всегда так поступает, когда очкует. Он вообще отвратный игрок в покер, а все равно лезет за стол в мечтах сорвать куш или хотя бы отыграться. Вот и сейчас проигрался до последнего, а долги раздать нечем!

Шарахаю об пол бокал, смотрю, как брызжет стекло.

Паяцы стихают и хлопают глазищами.

О глазищах лучше не думать, особенно, фиалковых.

Сжимаю кулаки — пока ещё держу зверя.

Терпи, осталось немного.

Будет тебе пир.

Мой голос разносится эхом по огромной комнате, хотя говорю тихо, чеканю слова:

— Ты на кой в долги влез, мудила конченный? Да еще к кому? И почему ты непричемную девку решил сбагрить за свои долги, а не жопу свою? — рычу на брательника.

 Тот окидывает меня наглым взглядом, снова хорохорится:

— А ты у нас теперь специалист по мужским жопам? — регочет он.

Сученок!

 Резко хватаю его за руку и дергаю на себя, но в гарду взять не успеваю.

Тёма тоже занимался джиу-джитсу, как и я, поэтому ловко выскальзывает от болевого захвата, перекатившись по полу.

Инга испуганно забирается на диван с ногами, тщательно прикрывшись пышными юбками, в глазах стоят хрустальные слезинки.

Переживает за эту, сука, мразь, который ее хотел извращенцам продать!

Зато Тёмка берет меня в гарду ногами. Это он зря! Выворачиваю ему рабочую ногу коленом под неестественным углом. Следующее движение связки -- и брат инвалид на костылях пожизненно! Он это знает, поэтому скулит, как побитый щенок, елозит по полу, стараясь вывернуться из захвата.

А вот хер тебе!

Я одним движением ломаю ему ногу, но не в колене, а только бедренную кость. Жить будет, мразота, хоть и не так весело. Особенно — следующие пару месяцев.

Тёма орет так, что у меня аж уши закладывает:

— Пахом, сука, садист!  — от боли он реально плачет, и меня это раздражает. Неужели так сложно быть мужиком хотя бы пять минут в своей жизни? Хотя бы перед молодой женой?

 Поэтому я перекатываюсь, седлая брата, и методично крушу ему ребра.

Он вопит, но вывернуться не может. Потому что он тренировался, как папа велел, а я ходил к сенсею для себя! Было время, с меня гематомы вообще не сходили после спаррингов: только одна начинает желтеть, вместо нее уже новая чернеет! Зато шкура стала толще, хер меня теперь такой, как этот слизняк, пробьет!

— Прекратите! Вы садист! Чудовище! — Инга бросается перед нами на колени, край ее юбок накрывает Тёмыча.

 Она снова плачет, почти рыдает. И в этом снова виноват я! Становится тошно от самого себя до горечи во рту…

Я отпускаю брата — всё равно он, кажется, отключился от боли. Нависаю над ней — маленькой, хрупкой, беззащитной, она задирает голову и смотрит на меня. Глазищи, умытые слезами, нереальны, в них — целая вселенная. По плечам и узкой спинке рассыпаются каштановые волосы. С них — снегопадом по полу — белые цветы…

От красоты — захватывает дыхание. От желания обнять и прижать к себе — сводит пальцы.

Но сегодня я могу только причинять боль.

И я делаю это.

Нарочно добавляю в голос побольше яду:

— Дорогая Инга Юрьевна, — елейно говорю я, —  позвольте вас просветить, что происходит с теми, кому «повезло» попасть на подпольный аукцион. Сначала вас купит какой-нибудь извращенец, которому хочется иметь живую игрушку. Конечно же, он побалуется со своей собственностью от души. Не ограничивая свою фантазию. Наигравшись в одиночку, он позовет друзей, так как в этом обществе принято делиться! А когда игрушка потеряет кондицию и товарный вид, ей, возможно, позволят работать в борделе, если причиненные увечья не будут отвращать клиентов. В противном случае будет зарабатывать на жизнь на трассе — дальнобойщики менее щепетильны в этом вопросе. Вот такую участь выбрал для вас ваш любимый муженек. А чудовище, конечно, я. Или вы давно сговорились о подобном сценарии медового месяца, и вы просто любительница подобных развлечений? Так вы только скажите, я с радостью обслужу…  — ехидно скалюсь прямо в побелевшее лицо и… ненавижу себя!

Девочка же еле держится! Откуда только столько сил в такой пигалице? Другая бы уже истерила, орала, металась.

А эта — только смотрит.

Бледная, измученная, едва живая…

 Урод! Скотина! Ненавижу!

 Да, я знаю, что меня многие ненавидят, но все равно никто не может ненавидеть меня сильнее меня самого! Их я помучал и ушел, а с собой мне жить приходится!

 В комнату заглядывают мои люди, подзываю двоих и командую оттащить отключившегося брата в его комнату наверху.

Девочке же кидаю, выпрямляясь:

— Инга Юрьевна, поскольку ваш муж временно недееспособен, вам, как образцовой жене, надлежит находиться у его постели, ухаживая за болезным.

Она кивает, видимо, сил на споры нет.

Медленно поднимается.

Гордая, скорее упадёт, чем позволит подать ей руку.

Мне приходится прятать ладони за спину, чтобы она не видела, как дрожат пальцы.

Она остаётся.

Это хорошо.

Будет под присмотром.

Только вот что теперь будет со мной?

ИНГА

Меня трясёт.

Как я не сорвалась в истерику — сама удивляюсь. Но словно отмерло что-то в душе. С того момента, как Сеня с братками ворвались в ресторан и стали всё громить, распугивая гостей.

Хорошо, хоть дали им всем уйти. Но мне страшно подумать, как я буду смотреть в глаза друзьям и знакомым.

Не знаю, какие силы благодарить, что мои родители не приехали. Завтра что угодно сделаю, но уговорю этого… монстра — теперь я даже мысленно не могу называть Пахомова человеком — позволить позвонить родным. Мама и папа будут ждать звонка, надеюсь, не видео, потому что как тогда я продемонстрирую им Артёма?

…только ушёл доктор. Моего мужа распяли на каких-то жутких железках. Теперь сам он точно не сможет справляться со многими…нуждами. К счастью, для тех самых нужд будет профессиональная сиделка. Но и мне забот хватит.

На работу ведь не надо — у меня отпуск на весь медовый месяц.

Да уж. Медовее не придумаешь.

Доктор осмотрел и меня. Строгий такой, глаза за очками — суровые. Сам седой, похож на моего папу.

Когда уходил, заявил Пахомову, который всё время осмотра подпирал притолоку:

— Женщине нужен покой и, желательно, позитивные эмоции. Иначе случится нервный срыв.

Говорил буднично. Видимо, ему не впервой видеть кровавые сцены в этом доме.

— Обеспечим, — полушутя-полусерьёзно заметил Пахомов.

Ага, подумалось мне, особенно, позитивные эмоции! Это он умеет.

Когда доктор покинул эту комнату, мне стало жутко.

Я одна…с ним…

Он — родного брата не пожалел, изломал всего…

Сажусь на пол у постели Артёма, обнимаю колени и больше всего на свете хочу исчезнуть.

А лучше — проснуться. И чтобы этот жуткий сон мне больше никогда не снился.

Он не уходит.

Почему? Испытывает границы моей выдержки? Ждёт, когда я сорвусь, чтобы сорваться самому?

Чувствую его взгляд на себе, тяжёлый, как прикосновение.

— Вам нужно привести себя в порядок, — холодно констатирует он. — Я пришлю Айгуль. Пусть поможет…

Он уже собирается уходить, когда я говорю:

— Мне нужно во что-то переодеться. Я не могу ходить в свадебном платье.

— Хорошо. Айгуль подберёт.

Он всё-таки уходит, и я могу вздохнуть спокойно.

Поднимаюсь, сажусь на край кровати, смотрю на Артёма.

Я не знаю, что сейчас чувствую к нему теперь. Наверное, жалость — острую, иррациональную, бабью. Любви нет. Её выдрали из моего сердца и цинично изнасиловали. Несколько раз за сегодня.

Пытаюсь понять, как мне быть дальше. Бросить Артёма сейчас — это подло. Да и вряд ли Пахомов позволит мне уйти. Это раз.

Два. Я действительно хочу, чтобы вся эта гадкая ситуация с долгами прошла мимо меня. Пусть сами всё решают своими грязными методами. Но пока решают — мне лучше быть здесь.