Одержимый - Страница 2

Чувствуя, что мой собеседник разволновался, я свернул разговор и пошёл к отставному капитану Ермишину, который на старости лет сам пописывал в газетах и был для местных газетчиков неиссякаемым источником всякой морской информации.

– Все верно, – подтвердил Ермишин, – трудная личность, чуть что – втыкает шило в одно место. Многие его не любят…

– Чупиков, например, – выжидательно подсказал я.

– Ну, с Чупиковым все понятно, в молодости Алексей Машу из-под венца у него увёл. Неужто не слышал? Большой скандал был. Но вот что я тебе скажу: поменьше ты их спрашивай, такого тебе наговорят! Рыбу он лучше их ловит – вот и всё дела. У меня, прошлое дело, был нюх на рыбу, но у Алексея – моё почтение. Целая флотилия по морю пустая шастает, а он забьётся куда-нибудь под рифы, куда другой и подойти боится, и таскает один трал за другим. Ему самому уже за сорок, а не стесняется прийти, спросить совета у старика – тоже характеризует, верно? Обложить, облаять, конечно, может, недостатков у кого не бывает, среди нашего брата рыбака святых не водилось, разве что Николай-угодник.

Приободрённый, я тут же позвонил Чернышёву и представился.

– Валяй, – прозвучал в трубке скрипучий голос, – я дома.

– Ты его не бойся, – напутствовал меня Ермишин, – не съест. Пропускай, если что не нравится, мимо ушей и не пяль глаза на Машу, он этого не любит, а при случае может и врезать. Ну, бывай, потом доложишь.

Чернышёв жил в доме напротив.

– Входи, борзописец, – вполне дружелюбно предложил он. – Надень тапочки, я паркет надраил.

– Мы сразу переходим на «ты»? – поинтересовался я, разуваясь.

– А чего церемониться, и ты не Толстой, и я не министр. Маша, знакомься, тот самый газетный деятель, что из меня героя хочет делать.

Слегка располневшая, но очень миловидная особа лет тридцати церемонно протянула мне тёплую руку. Глаза у Чернышёвой были влажные и влекущие, полные губы чуть тронула улыбка – тоже влекущая, так называемая загадочная улыбка, что-то на первый взгляд обещающая, а что – один черт знает. Позабыв про совет Ермишина, я несколько дольше, чем следовало, «пялил глаза» и был немедленно поставлен на место.

– Ты к моей жене пришёл или ко мне? – буркнул Чернышёв. – Смотри, друг ситный, не вздумай брать у Маши интервью, когда я уйду в море.

– А когда вы уходите? – исключительно глупо спросил я. – Я к тому, что…

Чернышёвы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Понятно, – прервал Чернышёв. – Маша, заноси в свой реестр ещё одного леща и ступай… Что, хороша у меня жена?

– Хороша, – согласился я, опять же с несколько большим энтузиазмом, чем следовало. – А что, много этих… лещей в реестре?

– Штук десять наберётся, – беззаботно ответил Чернышёв, вводя меня в комнату, служившую, видимо, кабинетом и гостиной, и с грохотом пододвигая кресла к журнальному столику. – Тебя Павлом зовут? Садись, Паша, и спрашивай, что надо.

Пожалуй, самое время дать его портрет. Представьте себе человека чуть выше среднего роста, очень худого, но ширококостного, с туго обтянутым дублёной кожей лицом, на котором весьма приметны высокий лоб – за счёт отступившей полуседой шевелюры, серые с льдинкой глаза, ястребиный нос и мощный подбородок; руки сильные и узловатые, с ревматическими утолщениями на пальцах, а походка энергичная, несмотря на лёгкую хромоту.

– Садись же, – повторил Чернышёв и сам удобно погрузился в кресло. – Твоё, как вы говорите, творчество мне знакомо, читал твою книжку про знатных земляков.

Я польщено склонил голову.

– Плохая книжка, – продолжил Чернышёв. – Плаваешь на поверхности, не человека описываешь, а как он план выполняет, И опять же умиляешься на каждой странице: смотрите, какие они у меня все хорошие! Блестят твои земляки, как хромированные. А ведь книга немалые деньги, полтинник стоит. Купишь такую, полистаешь и расстраиваешься: лучше бы мне дали по морде!

Я вытащил кошелёк, отсчитал пятьдесят копеек.

– Что ж, это справедливо! – Чернышёв взял деньги и сунул в карман пижамы. – Будем считать, познакомились, приступим к делу.

Со стыдом припоминаю, что впервые в своей журналистской практике я растерялся. До сих пор люди, о которых я собирался писать, вели себя совершенно по-иному: одни со сдержанным достоинством, другие чрезмерно предупредительно, третьи не скрывали радости, что их имя появится в газете, – простительная человеческая слабость; но впервые человек, которого я интервьюировал, лез вон из кожи, чтобы произвести самое неблагоприятное впечатление.

– Мне поручено, – я, сделав акцент на последнем слове и ледяным тоном повторил, – поручено написать о вашем последнем рейсе. Какие обстоятельства предопределили успешное выполнение плана добычи рыбы?

– Молодец, – похвалил Чернышёв. – Берёшь быка за рога. Записывай: первое – дружба, второе – взаимопомощь, третье – энтузиазм и трудовой подъем. Все или ещё чего добавить?

– Пожалуй, достаточно. – Я встал и сунул блокнот в карман. – Был счастлив познакомиться, всего хорошего.

– Ладно, хватит валять дурака! – Чернышёв довольно бесцеремонно толкнул меня обратно в кресло. – Маша! – неожиданно рявкнул он так, что я вздрогнул.

– Кофе корреспонденту! Книга твоя, конечно, не высший сорт, но про капитана Прожогина ты написал совсем не худо, хотя и со слезой: он у тебя добряк и размазня, а на самом деде Демьяныч держал команду в великом страхе, молоток был капитан и знатный ёрник. Бери назад свою полтину и не дуйся. Агентура донесла, ты обо мне наводил справки, а я о тебе. Старик Ермишин заверяет, что с тобой дело иметь можно, а я его уважаю за ум и трезвость. Давай договоримся: когда пойду на корм рыбам, сочинишь про меня некролог, можешь хоть в стихах, а сейчас мне от тебя нужно другое.

– Но редакционное задание…

Чернышёв досадливо поморщился.

– Если так уж надо, напиши, что отличились старпом Лыков, тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов. Придумай что-нибудь и разведи водой, ваш брат это умеет. А дело вот какое. Про нашу зимнюю историю в Беринговом море хорошо знаешь? Про гибель судов от обледенения?

Я неуверенно кивнул. Ну и собеседник! Прав Чупиков – не угадаешь, в какую сторону развернёт Чернышёва через минуту.

– Ни хрена ты не знаешь, – бросил Чернышёв и достал из портфеля сколотые скрепкой бумаги. – Здесь мои заметки на эту тему, не сейчас, дома прочтёшь, только пока ни гугу, на меня и так всех собак вешают. Вот если ты мне с этим делом поможешь… Завтра с утра в управлении рыболовства важное совещание, приходи с блокнотом. Очень нужно, чтоб газета поддержала, шуму там будет много, зимний промысел на носу, а кое-кто рассуждает по-бараньи…

Приоткрыв ногой дверь, да так, что распахнулись полы короткого халата, с подносом в руках вошла Маша.

– Застегнись, бесстыжая, – перехватив мой взгляд, буркнул Чернышёв. – Корреспондента из строя выводишь.

– А пусть они не смотрят, куда не надо, – дерзко ответила жена, небрежно запахнув халат. – Ешьте, пейте, дорогой гость.

– Всыплю я тебе когда-нибудь, – со вздохом пригрозил Чернышёв, провожая жену взглядом, отнюдь не свидетельствующим о том, что эта угроза будет приведена в исполнение. – Я так скажу, Паша: все они бесовки, и нет на них никакой управы. Сам-то женат?

– Был когда-то.

– Свободный охотник, – неодобрительно констатировал Чернышёв. – Знаю я вашего брата, так и вынюхиваете, где что плохо лежит. Я бы всех таких гуляк собрал в одну кучу и в принудительном порядке переженил на самых злющих бабах, чтоб вы, собаки, еле ноги таскали. Маша!

– Черт побери, вы меня заикой сделаете! – возмутился я.

Маша просунула в дверь голову.

– Минуты без меня прожить не может, – пожаловалась она. – Истоскуется, пока плавает, и ходит за мной, как малое дитя. Ну, чего?

– Попридержи язык! Где сахар?

– Возьмёшь в буфете. – Маша захлопнула дверь.

– Я же тебе говорил, что они бесовки. – Чернышёв развёл руками. – А с другой стороны, разве без ихней сестры проживёшь?