Одд и Ключ времени - Страница 10

А еще на болотах жил Безумный Пью — старик, о котором в Яттерланде знал каждый и которого дети боялись не меньше злых орков и одноглазых ледяных великанов. Иногда в компании у костра кто-нибудь из мальчишек клялся в том, что прошлой осенью (непременно прошлой, в темный полночный час, ведь так страшнее и к тому же трудно проверить) видел старика Пью в трех шагах — прямо здесь, на этом самом месте! Жуткий старикашка в буром перепачканном кровью плаще медленно вышел из-за деревьев и злобно посмотрел на него своими слепыми глазами… А затем поднял ссохшуюся руку и двинул вперед, размахивая ржавым серпом! Герой едва избежал страшной смерти, жуткий старик вернулся в лес, а все слушатели должны были выть от ужаса — особенно те, чья очередь была идти за сухими ветками для костра вон к тем деревьям на краю поляны.

От таких историй леденело в груди, хотя каждый из присутствующих точно знал, что это чистой воды вранье, которое он сам уже трижды рассказывал друзьям — последний раз не далее как неделю назад.

Мать не раз говорила, что это глупая сказка и никакого такого старика с серпом на болотах нет. А жил там когда-то один несчастный отшельник, имени которого никто уж давно не помнит, да и то умер, когда она еще была маленькой.

— А вдруг он не умер? — спрашивал Одд из-под одеяла.

Бояться чудовищ в собственной постели рядом с матерью и вяжущей бесконечный полосатый шарф бабушкой было чрезвычайно увлекательно. Шарф этот навсегда врезался в память Одда, потому что он видел его каждый вечер в руках бабули Олл в одном и том же состоянии — законченным ровно наполовину.

— Да точно, помер он, загрызли его волки, — подхватывала вдруг бабушка. — Помер как есть. Я его прошлой осенью видела, когда ходила по травы. Бродит по кочкам, спотыкаясь, глаза белые, сам в пятнах, кожа висит. Мертвый, а дурак дураком, все такой же, как сватался ко мне в юности. Он оттого и ушел на болота, что я за твоего деда вышла, — деловито ставила точку бабуля, не прекращая вязания. Половина шарфа флегматично свисала с ее колен до пола. — Не бойся, не опасный он. Если кто патлы отрастил и ни в какую стричь или кашу в тарелке не доест, тогда только… Живот серпом вспорет и пойдет себе дальше. Тебе ли бояться?

После такого утешения Одд неделю пугался темноты, серпов и плащей с капюшонами. А еще просил стричь его почаще и вылизывал кашу с тарелки до радостного блеска.

«Что это были за страхи? Что за глупости?» — думал сейчас Одд, которому чудной старик с серпом, встреться он теперь на болоте, показался бы не опаснее деревянной куклы. Нынешнего Одда было не напугать какими-то ходячими по болотам чучелами.

Не отдохнув ни минуты ночью, целый день с первых лучей солнца они втроем стаскивали в кучи траву и сухие ветки с кочек и островков вокруг, стараясь как можно меньше шуметь. О том, чтобы рубить деревья или даже ломать тонкий сухостой, не могло быть и речи: стук топора далеко разносился над болотом и сразу бы выдал их присутствие. Из-за этого приходилось набирать топливо для ночных костров по щепотке, заходя все дальше и дальше.

В какой-то момент Одд, набравший целую охапку сухой травы, оглянулся на звук взлетающей птицы. Никого вокруг. Казалось, никого не было в целом мире — ни друзей, ни врагов. Никого вообще. Только бесконечное серое болото, затянутое мутным слепым туманцем. Он всем телом прижался к влажной колючей кочке и закрыл глаза, слыша только свое дыхание.

«Только бы не уснуть сейчас! Нельзя спать!» — кричал он себе откуда-то издалека сквозь мягко навалившуюся дрему. Каким-то невероятным усилием он вскочил на ноги, роняя собранный сухостой. Глаза слиплась от усталости, но если ты не хотел их закрыть навсегда, оставшись в этих болотах, лучше было оставаться начеку и делать свое дело.

О том, чтобы разжечь раньше времени костер, не могло быть и речи. Так что оставалось греться собственным теплом — у кого на сколько хватало. Единственной возможностью не чувствовать пробирающий до костей холод было постоянно двигаться. Тогда по плечам и спине растекался приятный жар… Хотя, будем честны, ноги продолжали неметь в ледяной воде, а стертые в кровь о жесткую траву пальцы рук едва сгибались. Одд подумал тогда, что так вот таиться на болоте — наверное, худшее испытание из всех, которые ему приходилось выдержать в жизни. Даже провести холодную ночь в развилке дерева с волками, бродящими по округе, было куда уютней, чем находиться тут, замерзшим, усталым, оглядывающимся на каждый шорох в ожидании врага.

Не раз работа замирала, когда совсем-совсем близко слышались треск ломаемых веток и плеск воды. Звуки на болоте живут своей жизнью, и никогда наверняка не поймешь, насколько далеко и где именно их источник. Все трое мгновенно бросались в воду, прямо там, где стояли. Только что был человек — и вот уже только еле приметные волны расходятся кругами, затухая между ощетинившихся кочек. Лишь над бурой ряской торчат среди осоки нечесаные макушки голов с настороженными ищущими угрозу глазами.

Что-то тяжелое медленно приближалось, оступаясь на илистом дне, с фырканьем выбиралось из грязи и громко дышало в затылок замершим в воде бесстрашным воинам Хум. От этих звуков желудок сжимался в кулак и по спине пробирали мурашки. От ледяной воды, забиравшейся под одежду, тело пробивала дрожь.

А потом, кажется, через вечность, из-за спутанных кустов на прогалину выбирался огромный лось, дико косил лиловым глазом, фыркал и с шумом ломился дальше сквозь заросли по своим делам. Мальчишки выбирались из воды, улыбаясь собственному страху, и продолжали работу.

На закате мокрые, стучащие зубами, с грязнущими исцарапанными лицами, они сидели на небольшом островке, спрятавшись в траве, как три неведомых болотных чудища, ждущих добычу. Думать о том, что самое страшное, что можно встретить на болоте в этих падающих с гор сумерках — это они сами, было очень приятно. Хотя и была эта мысль сущими враками, но от нее становилось не так страшно. Еще бы придумать что-нибудь, чтобы стало не так холодно…

С неба на сухие колосья, маслянистую воду вокруг и усталых мальчишек сыпались мелкие, как крупа, снежинки. Где-то рядом почти бесшумно бороздили воздух мягкими перьями охотящиеся на мышей совы. Пахло холодом, перемешанным с тиной и гниющим деревом. Говорить ни о чем не хотелось, а хотелось лишь укрыться в тепле, закрыть глаза и провалиться в пропасть сна, забыв обо всем на свете.

За день они взбаламутили столько придонной грязи, собирая «урожай» болотной растительности, что даже при свете луны были заметны широкие круги мути, так и не осевшей среди прогалин. Каждое движение отдавалось сытым противным хлюпаньем, к которому все уже так привыкли, что даже теперь им продолжало мерещиться, что они сейчас не сидят кружком спина к спине, а все идут и идут куда-то по колено в ряске, с чваканьем переставляя ноги.

Единственным преимуществом холодной погоды было то, что исчезла безжалостная мошкара, облеплявшая летом лицо и руки. Думая об этом, Одд пришел к выводу, что борода в природе имеет вполне ясное предназначение: защищает лицо от гнуса и ледяного ветра (он не мог этого знать, но некоторые особенно находчивые старики запасают в ней хлебные крошки для кормления птиц). А если еще хорошенько вываляться в грязи… Ни один комар не прокусит доброго грязевого панциря!

Глядя на лица своих товарищей, он представлял себе, какой чумазый сейчас сам. И как это все вообще странно, что он тут с ними. И все-все, что происходило и происходит. Будто шахты, бегство, жизнь здесь — это только долгий путаный сон, а на самом деле он сейчас закроет и откроет глаза — и увидит хитрое плетение «ловца снов» над своей кроватью, дощатый потолок и отсветы печки в приоткрытой двери комнаты, за которой взрослые устроились на поздний чай. Незаметно Одд засыпал, привалившись плечом к какому-то выступу в колючей траве…

Луна стояла в зените, мелькая между ветвей щербатым бледным лицом. Бдительный и чуткий, как куропатка, Суп растолкал прикорнувших товарищей. Пора было начинать то, ради чего они трудились весь день.