Очерки истории цивилизации - Страница 249
В объеме нашего повествования мы можем дать лишь упрощенное и схематическое описание того великого потока литературной деятельности, в котором новые силы этого века экспансии нашли выражение. Мы уже имели дело с главными идеями основателей социализма и влиянием расширяющегося научного кругозора на религиозные, политические и социальные воззрения.
К сожалению, мы не можем уделить должного внимания таким выдающимся практическим мыслителям, как Адам Смит (1723–1790), Мальтус (1766–1834) и их последователи, или же глубоким и проницательным размышлениям Шопенгауэра (1788–1860) и Ницше (1844–1900) в Германии. Гегель (1770–1831) же для нас — словно соблазнительный деликатес в конце слишком длинного меню. Лучше нам за него не браться. Он очень своеобразно отклонил течение современной мысли, но она уже приходит в себя после этого отклонения.
Мы не можем здесь также обсуждать превратности вкуса и абсурдные интерпретации, сделавшие из лорда Байрона (1788–1824), этого скверного сатирика с философией повесы, великую фигуру европейского масштаба в литературных представлениях XIX в. У нас нет возможности оценить истинное значение Гете (1749–1832), долгие годы бывшего интеллектуальным и эстетическим богом Германии. Этого влияния у него больше нет. Он перегрузил германское сознание огромным массивом лишенного корней трансплантированного классицизма. Он был величав, элегантен и трудолюбив. В литературе он был таким же благородным собирателем, как и Байрон — благородным бунтовщиком.
Столетие началось значительным всплеском поэтического творчества, особенно в Британии. Это была поэзия со своими уникальными характеристиками; это было новое понимание природы как бытия, находящегося в эмоциональной связи с человеком, бессознательный отказ от верований и лишенный ограничений подход к глубочайшим жизненным вопросам — словно поэт, сам того не ведая, выходил за рамки установившихся и признанных воззрений в открытую вселенную. Обычно поэмы того периода имели весьма тонкую повествовательную канву, которая временами превращалась лишь в свою тень, и перескакивали с темы на тему грациозно, убедительно и многообразно.
Выдающимися фигурами этой эпохи английской поэзии были Шелли (1792–1822), Ките (1795–1821) и Вордсворт (1770–1850). Вордсворт, с его разносторонним поэтическим даром, был выразителем мистического пантеизма, глубокого ощущения Бога в природе. Шелли был первым и величайшим из современных поэтов. Его мысль была насыщена научными идеями, а его понимание преходящей природы политических институтов далеко обогнало современные ему представления.
В последующем поколении поэтический импульс был поддержан в Англии — с большей мелодичностью, красотой, но не столь глубоким смыслом — поэтом Теннисоном (1809–1892), который пользовался большой популярностью, угождал королеве Виктории и первым среди британских поэтов получил титул пэра за свои поэтические заслуги. Его произведение «Morte d'Arthur» («Смерть Артура») столь же монументально, как и тогдашняя архитектура. Слава Лонгфелло (1807–1882) была не столько славой американского двойника Теннисона, сколько его остроумного оппонента.
Ранние романы были историями событий и исследованиями манер. Фанни Берни (1752–1840) уводит нас обратно в мир д-ра Джонсона. Джейн Остин (1775–1817), работая в строгих границах, продолжила традицию женских наблюдений, выраженных утонченными языковыми средствами. Английский роман постепенно освобождался от рамок и ограничений, характерных для подобного повествования о манерах и чувствах, как и сознание людей XIX в. разрывало сковывающие его путы.
Выдающейся личностью, сыгравшей значительную роль в развитии романа, был немецкий писатель Жан Поль (Рихтер; 1763–1825). Повествование для него — лишь нить, на которую, словно драгоценные камни и другие украшения, нанизаны поэтические отступления. Еще одним великим немецким автором был Гейне (1797–1856). Рихтер оказал глубокое влияние на английского писателя Томаса Карлейля. Через Карлейля дискурсивное и обогащающее влияние Рихтера достигло Чарлза Диккенса (1812–1870) и Джорджа Мередита (1828–1909).
Теккерей (1811–1863), великий соперник Диккенса, сбивал читателя с толку, философствовал и утомлял длинными рассуждениями, однако в манере, характерной скорее для Стерна, чем для немецких писателей. Чарлз Рид (1814–1884) в своем произведении «Затворничество и домашний очаг» затронул все еще актуальные проблемы протестантства и католицизма в Европе в ткани романтического повествования.
Существует естественная и необходимая связь между великим романом английского типа и историей. Произведения Карлейля «Французская революция» и «Фридрих Великий» читались как романы, а Маколей (1800–1859), с его историей позднего правления Стюартов, имел огромный успех. Если исторические произведения не пользуются широкой популярностью, то это скорее вина историков, чем читателей. Такие блестящие писатели-историки, как Литтон Стрейчи и Беллок пользуются в Англии и Америке популярностью романистов.
Во Франции те же причины, которые способствовали движению английского романа от обычного повествования к широкой картине жизни, вдохновили Бальзака (1799–1850) на создание огромной «Человеческой комедии». Значительно уступающий ему Золя (1840–1902) написал подобный бальзаковскому цикл «Ругон-Маккары» — серию романов, прослеживающих судьбы богатой французской семьи на протяжении нескольких поколений.
Виктор Гюго (1802–1885) стоит особняком; плодовитый, смелый, цветистый и иногда довольно безвкусный писатель, буквально извергающий бесчисленное количество пьес, поэм, романов и политических памфлетов. В отличие от британской школы, французский роман встретил значительные препятствия на своем пути к неограниченной свободе эксперимента. В пределах этих ограничений Флобер (1821–1880) является наиболее утонченным и совершенным из французских писателей.
Томас Харди (1840–1928), последний из великих викторианских романистов, принадлежит скорее к этой французской классической школе, чем к британской традиции художественной литературы. В поздний период творчества он восстал против им же самим установленных ограничений, полностью отошел от романа как формы и в «Династах», всестороннем изображении наполеоновской авантюры в форме драмы, достиг вершин мастерства, еще раз продемонстрировав близкое родство великого романиста и талантливого историка.
Желание знать жизнь и то, что в ней происходит, стремление разобраться в жизни непосредственно и глубоко, вызвавшие в британцах нетерпимость к формальным ограничениям в поэзии и поднявшие роман и родственные ему формы на вершину литературного господства, распространились по всем европейским странам. Наиболее выдающуюся литературу этого жанра дали миру Германия, Россия и Скандинавия. Наиболее заметной фигурой среди множества великолепных немецких романистов является Густав Фрейтаг (1816–1895). Норвегия дала своего Бьернсона (1832–1910); Россия — целое созвездие выдающихся писателей от Гоголя (1809–1852) до Достоевского (1821–1881), Тургенева (1818–1883), Толстого (1828–1910) и Чехова (1860–1904).
Сэр Вальтер Скотт (1771–1832) является личностью, огромный нынешний престиж которой, подобно престижу лорда Байрона, будет озадачивать потомков. Свою литературную карьеру он начал поэтом и написал две длинные и цветистые повествовательные поэмы; затем он написал серию исторических приключенческих романов, прославлявших романтическое прошлое, превозносивших преданность монарху и богатство традиций. Это очень понравилось знатным и преуспевающим людям, встревоженным холодной неопределенностью переменчивой и задающей вопросы современности. Он стал зачинателем романтико-ностальгической литературы не только в англоязычном мире, но и во всей Европе.
Романтизм заполонил всю Европу, но особенно много и настырно о нем писали в Германии. Утверждалось, что Шекспир тоже был романтиком; существовала даже глуповатая «романтическая философия» и «романтическая теология». В Англии вовсю штамповались исторические романы, бывшие духовным эквивалентом возрождения в Англии готической архитектуры, а биржевые агенты и усталые чиновники могли забыть о своих официальных обязанностях, о том, куда и зачем они идут, и представлять себя благородными крестоносцами, солдатами, грабителями и спасителями опечаленных девиц — персонажами этих историй. В этих костюмированных постановках и намека не было на анализ событий и значения изображаемой исторической эпохи. И в этом заключалась их привлекательность. Они были убежищем для умов, страстно не желавших мыслить. Мышление персонажей было мышлением процветающего среднего класса, только облагороженным и идеализированным.