Очерки и рассказы Глеба Успенского - Страница 2

Иные заболевают порой мучительной жаждой самоутверждения, жаждой власти над чужими душами. Таков, например, чиновник Толоконников, поработивший "благодеяниями" осиротевшую семью Претерпеевых и доведший ее до раболепного трепета бесконечными попреками, нелепыми до фантастики. Такова мещанка Балканиха, поработившая своего мужа, который холостяком слыл за вертопраха и сорвиголову, превратившая его в жалкую тряпку. Кончилось дело тем, что он… умер со страху, застигнутый на попытке без спросу полакомиться вареньем. Это настолько ни с чем не сообразно, что рассказчик ссылается на очевидцев, точно сам не вполне доверяет таким неправдоподобным делам. Речь идет именно о невероятном, но в растеряевском мире господствует своя логика, — логика невероятностей. Так же невероятно и так же естественно превращение мещанки Балканихи в большую силу растеряевского общества, в бесспорный авторитет. "Вес", "почет", "слава", "власть" — вот какими словами характеризует повествователь растущее влияние своей героини. Как Толоконников, она делает добрые дела и так же, как он, обращает в орудие мучительства свой филантропический деспотизм. Всеобщая забитость, невежество, вечный страх за нынешний и завтрашний день предрасполагают людей склонять головы перед человеком, хоть чем-нибудь выделяющимся из общей массы. На этом держится и авторитет самозваного "медика" Хрипушипа, снискавшего всеобщее уважение россказнями о своих познаниях и успехах во врачевании, и чем невероятнее его россказни, тем больше им верят.

В особенности тягостна в изображении Успенского судьба молодого поколения. Есть в "Нравах Растеряевой улицы" маленький эпизод о том, как мальчик-сирота лет девяти, приблудившийся к фабричным рабочим, в день получки вместе со взрослыми просит "лащет". Хозяин дал ему гривенник. "Тот бросился ему в ноги, брякнувшись об пол всем, чем только можно брякнуться: лбом, локтями, коленками…" Эта короткая фраза, заканчивающаяся выразительным многоточием, лучше длинных слов характеризует трагизм ситуации. Шестнадцатилетний подросток Алифан выучился читать и до страсти увлекся единственной прочитанной им книгой "Путешествие капитана Кука", за что и стал посмешищем всей улицы; ему суждено погибнуть в трясинах растеряевского невежества. Гибнет и малый лет семнадцати, самоварщик Кузька, племянник и воспитанник Балкановой, и гибнет он, как ни странно, от достатка. Закормленный и усыпленный с детства до такой степени, что его окаменелая голова была не в силах хоть чем-нибудь заинтересоваться, он становится жертвой удручающей скуки и беспредметной злобы. Погибает он, выпив на спор четверть пива…

Страшны растеряевские смерти, страшны растеряевские жизни, страшна там нужда и страшен достаток. Страшна и растеряевская любовь. Казалось бы, откуда ей взяться там, где человеческим чувствам и зародиться невозможно? И все-таки бледный призрак ее мелькает в последней главе очерков, с горьким сарказмом названной "Благополучное окончание". Прохор Порфирыч женится на девице, которая жила на содержании некоего капитана. Тот выдает ее замуж, назначив приданое в полторы тысячи. И хотя всем ясен корыстный характер этой сделки, все участники ее довольны, а бедная невеста счастлива. Из "метрессы" она превращается в порядочную женщину, это спасение, и когда она говорит своему избавителю: "Голубчик!.. милый мой!..", то в этих незатейливых словах слышится любовь, — жалкая, растеряевская, вряд ли сулящая радость, но все-таки любовь. "Благополучное окончание" так же печально, как и вся растеряевская эпопея. В ней все говорит о том, что больше так жить невозможно. Невысказанная прямо мысль о необходимости и неизбежности обновления просвечивает во всех рассказах автора о людях и нравах Растеряевой улицы.

В рассказе "Будка" (1868), близком по духу и настроению к "Нравам Растеряевой улицы", перед нами застойное существование уездного городка, живущего ничем не поколебленной жизнью. Символ этой старой жизни — полицейская "будка", "кутузка", "сибирка", внешним обликом своим напоминающая "храм муз" на занавесе провинциального театра — черта, не лишенная иронической характерности: возвышенная поэзия и трезвая проза старого порядка слились здесь воедино. Символична и фигура хозяина этого полицейского храма будочника Мымрецова с его девизом "тащить" и "не пущать" — девизом, ставшим с легкой руки Успенского крылатым словом. Это предшественник чеховского унтера Пришибеева, существо, изувеченное, пришибленное и пришибающее, соединяющее в одном лице трепет перед грозным начальством и грозную власть над "шиворотами".

На этом символика заканчивается и возникает быт. В полицейской будке в сфере деятельности Мымрецова совершаются различные житейские происшествия. Через будку движется человеческий поток — жалобщики и виноватые, будка оказывается средоточием событий — событий вполне будничных, обычных, но взятых в их критической точке. Перед читателем проходят человеческие жизни, очень разные и в то же время почти одинаковые, — все неустроенные, неблагополучные, исковерканные. Старуха прачка приходит с жалобой на зятя, который пьет и колотит жену. Как он это делает, прачка показывает жестом, изображающим полоскание белья. Ограничься Успенский этим, он создал бы характерный эпизод из жизни городской бедноты, и только. Но Успенский всегда вносит в такие эпизоды элемент странности, необычности и ощущение неразрешимости противоречий. В данном случае сложность заключается в том, что пьяница муж хочет забрать жену в деревню. Кажется, что может быть хуже положения прачки, стирающей белье с утра до ночи, в жару и в холод на речке. Но нет, перемена этой доли на мужицкую воспринимается городской беднотой как нечто страшное, невозможное. В итоге все запутывается в такой клубок, который ни распутать, ни разрубить невозможно. И так всегда у Глеба Успенского, таков его принцип изображения народной жизни. Он смотрит на эту жизнь не извне, не с некоего расстояния, когда видна только общая картина, а изнутри, когда в глаза бросаются самые мелкие частности, смешные и нелепые на чужой взгляд, но бесконечно существенные и болезненно важные для участников события. Успенский дает им слово, в его рассказах звучит их речь, но когда автор говорит от себя, он все равно говорит за них, он ведет свой рассказ в их категориях мысли, сохраняя в своей речи их понятия, их меру важного и неважного, значительного и незначительного.

В той же "Будке" иной раз оба взгляда — "посторонний" и "свой" — сохраняются, одно и то же событие мы видим как бы двойным зрением. Вот мещанин выдает замуж свою внучку, прекрасную девушку, миловидную собой и к тому же отличную рукодельницу, за хромого пьяницу кондитера. Грустная суть этого события видна сама собой, но при ином взгляде все получает другое значение: кондитер, оказывается, человек состоятельный, завидный жених, лучше многих; все понимают это, даже у невесты "грустное лицо чуть не плакало, но все-таки улыбалось". И мещанин, сердечно жалеющий свою внучку, тем не менее с чувством гордости приготовляется устроить "трагическую свадьбу с музыкой". Даже музыка здесь трагична: на свадьбе будет одна скрипка, но музыкантов трое: один играет, другой дает свою скрипку, третий поставляет струны ("Моя часть — струна", — опять-таки с гордостью говорит он), одного зовут на свадьбу "для музыки", остальных для пропитания. Это трагично, смешно и трогательно: музыкальная троица представляет собой нечто спаянное, артельное, неделимое, но при этом у каждого из них свой характер и своя гордость. Эта черта особенно поразительна: бедняки Успенского, загнанные жизнью почти до потери облика человеческого, не теряют не только достоинства, но именно гордости.

Вообще в произведениях Успенского свет во тьме светит довольно часто. В "Будке" возникает даже своеобразная трагическая идиллия; как ни парадоксально такое сочетание, для Успенского оно вполне органично. Пьяница портной ("нету не пьяниц-то, нету их", — как говорил знакомый нам мещанин) вдруг сердечно пожалел девушку из публичного дома, почему-то привязавшуюся к нему и, протрезвившись не только не прогнал ее со двора, как полагалось бы сделать, но, тронутый ее расположением, оставил девушку у себя. По всему видно, что дело здесь серьезное и что он на ней женится. Это нравственное возрождение человека, это появление новых, незнакомых ему прежде чувств. Они выражаются до чрезвычайности странно, бессвязными речами, какими-то непонятными возгласами, рукопожатиями, недомолвками: