Очарованная небом. Изгой - Страница 9

Когда мне исполнилось семнадцать, все стало совсем плохо. Сказать, что мама ждала, когда я созрею для замужества – ничего не сказать. Она так фанатично проверяла мои простыни, что порой при виде ее покрасневшего от гнева лица мне становилось страшно. Не находя на них следов крови, она впадала в ярость, начинала кричать, что я больная, что позорю семью, что с моей бесовской внешностью я должна ежечасно молиться Пречистой, чтобы отец Римана не передумал женить на мне сына. Втайне от всех – ведь стыдно же было от людей – она искала мне знахарок и лекарей, но те лишь разводили руками и говорили, что девочка здорова, и надо ждать. И она ждала. Очень ждала. А я молилась Хэо каждую ночь и просила ее отсрочить день созревания.

Но вот сегодня я проснулась от странного ощущения внизу живота. Такого я прежде еще не испытывала. Было не больно, но некомфортно, точно по животу разлилось горячее молоко. Откинув одеяло, я увидела на простыне красное пятно. О, Пречистая, только не это! В панике я пыталась сообразить хоть что-то. Но мозги напрочь отключились! Родители должны были уехать на ярмарку еще до первых петухов. Значит, время есть. Они не должны узнать!

Вскочив с кровати, я стащила с нее простыню и босиком выбежала во двор. Сунув простыню в корыто с водой, я что есть сил принялась отмывать кровь.

Спустя полчаса от пятна ничего не осталось, и я вздохнула с облегчением. Не получилось бы вывести пятно, простыню пришлось бы сжечь.

– Сейлин? – послышался радостный голос Марси.

Я вздрогнула и обернулась. Марси стояла у калитки, держа на руках спящего двухмесячного сына. Почему я ее не заметила? Как много она видела? Убить или запугать?

– Поздравляю, подруга! Наконец-то ты стала взрослой, – с искренней радостью пропела Марси и, покачав закряхтевшего ребенка, добавила: – Скоро и у тебя такой будет.

– Марси! Прошу тебя, не говори никому! – взмолилась я. – Я не хочу замуж за Римана! Только не за него.

– Но тебя ведь уже сосватали?

– Ну и что? Я все равно за него не пойду! Лучше сдохнуть!

– Это грех, так нельзя…

– Тогда я буду грешницей.

Лицо Марси покраснело.

– Прекрати! – она сказала это так громко, что ее сын захныкал. Марси покачала ребенка и тише добавила: – Не гневи богиню. Тебе предлагают сытую жизнь. Ты чего хотела вообще? Может, тебе изира подавай?

– Да не нужен мне никакой изир, Марси! Я хочу, чтоб меня не трогали! Я не знаю, чего я хочу…

Тело мое обмякло, и я сползла на землю и прижалась спиной к прохладному корыту.

– Ну подожди грустить. Я слышала, ты ему в самом деле нравишься…

– Марси, ты себя слышишь?! Ты что, Римана не знаешь? Он же тварь, каких мало. Твой Хостен любит тебя и не бьет, а мне светит ходить с поломанными ребрами и с зубами реже, чем забор у тетки Пины.

– С Хостеном мне и правда повезло. Он меня даже от работы по дому оградил, – Марси улыбнулась, вспомнив о муже. – Он понимает, что сынуля отнимает все мои силы.

– А теперь вот на секундочку представь, что ждет меня с Риманом. Эта мразь из тех, кто напивается до беспамятства, избивает свою семью, а потом делает вид, что он не причем. Сами виноваты – нечего было глаза мозолить.

– И что же ты собираешься делать? – Марси окинула сочувственным взглядом мою висевшую на корыте простыню. – Вечно это скрывать не получится.

– Я придумаю что-нибудь. Но, умоляю, не говори никому.

– Не скажу. А ты выстирай ночную рубашку.

Я привстала и извернулась так, чтобы посмотреть на заднюю часть ночнушки. Вот жуть!

– Спасибо!

– Я попозже зайду, запри дверь на засов, от греха подальше. – Марси вышла со двора и захлопнула за собой калитку.

Я подбежала и задвинула засов. Теперь за высоким забором никто не увидит следов моего преступления. Одним движением я стянула ночнушку и поспешила замыть и ее. Сейчас меня совершенно не волновало, что я нахожусь посреди двора совершенно голой. На переодевания нет времени, родители могут вернуться в любое время. А если кто и увидит, то мальчишкам я всегда отобью охоту трепаться. Чему меня научил брат, так это всегда драться так, будто от этого зависит моя жизнь. Если правда откроется, и меня отдадут Риману, «будто» из этого предложения исчезнет.

Чтобы мое выстиранное белье не вызвало подозрений, я заодно постирала белье из родительской комнаты, а также пару других тряпок. Вернувшись, мама скептически отнеслась к моему энтузиазму, но, к счастью, ничего не заподозрила.

Мне удавалось скрывать все еще три месяца, пока вдруг мама не заметила на простыне предательски засохшую каплю крови, которую я не заметила и вовремя не отстирала.

– Как давно ты созрела?! – кричала она, размахивая руками. – Как давно, я спрашиваю?!

Я упорно молчала, поджав губы. Тогда мама с силой схватила меня за руки и затрясла, что было мочи.

– Отвечай! Как давно, негодница?!

Она кричала мне прямо в лицо. От ее крика закладывало уши. Папа смотрел на меня осуждающим, разочарованным взглядом и не собирался защищать. Боль от сильных маминых пальцев и ужас парализовали меня. Я видела лишь ее выпученные глаза и рот, изрыгающий брань. Что происходит?! Почему она так со мной? Что я ей сделала? Отцу хотя бы просто наплевать на меня, он всегда любил лишь Вейго, ведь брат был сильным, смелым, и главное, мальчиком. Я тоже была сильной и смелой, но это никому не было нужно, потому что девочки должны готовить есть, стирать белье и рожать детей. И никому не было интересно, что к семнадцати годам я уложила на лопатки всех до одного парней в деревне, чтоб не распускали руки. И, что особенно приятно, выбила Риману уже все передние зубы. Но мама и слышать не хотела о том, чтобы разорвать помолвку. Зачем? Это всего лишь моя блажь, а ей уже внесли за меня теленка в качестве калыма.

Никогда еще мама не кричала на меня настолько яростно. Она отхлестала меня по лицу и закричала так, что даже папа не выдержал.

– Генера, уймись! – расслышала я сквозь мамины вопли. – Оставишь ей синяки, стыдно от людей будет!

Но мама его не слушала. Я давно не видела ее такой… Ее лицо побагровело, вены на висках надулись, а глаза смотрели на меня широко и с такой яростью… Она стала похожа на дикое животное. Хотя вряд ли бы животное так обижало свое дитя. На это способен лишь человек.

– Я тебя спрашиваю, как давно ты созрела?! Отвечай, поганка! Сегодня же пойдешь к Риману и на коленях будешь просить жениться на тебе! А потом в сарай! На неделю!

– Мама! Прекрати! Хватит! – изо всех сил я дернулась в сторону. – За что ты так со мной?! Я ни за что не выйду за Римана! Лучше убейте меня сразу!

Едва не сбив с ног ошалевшего отца, я выбежала во двор, босиком добежала до калитки, распугав по пути крикливых гусей, и лишь на миг остановилась в дверях перевести дух. За мной никто не гнался. О, Пречистая, почему они так со мной поступают? Я же не вещь, я не скотина. Я даже не уродина, чтобы спихивать меня, как залежалый товар на ярмарке! Не знаю, что делать, но ничего не делать я тоже не могу. Если не я решу свою судьбу, это сделают за меня. Глубоко вдохнув, я вышла из калитки и побежала к дому Марси.

Марси кормила во дворе птиц. Двор ее мужа был обнесен не таким высоким забором, потому Марси заметила меня еще издали и, перепуганная, открыла калитку.

– Марси! – рыдая, я так крепко вцепилась в подругу, что, наверное, чуть не придушила.

– Сейлин, что случилось, дорогая? Ты почему босиком? – Марси кое-как отодвинулась от меня, но лишь для того, чтобы нормально дышать. Она нежно гладила меня по спине. – Расскажи мне. Мы с тобой пойдем и наваляем ему, как всегда.

– Марси, мама все знает, – сквозь слезы прошептала я. – Я вены себе порежу, но не пойду за Римана замуж!

– Ну, тихо, тихо, милая. Не надо ничего резать, мы что-нибудь придумаем.

Я наконец отцепилась от Марси. От нее веяло такой нежностью, такой заботой, но, конечно, не обо мне. Она пытается утешить меня, но слова «все будет хорошо» – это не то, что мне нужно. Я знаю, что она – моя подруга и всегда ей будет, но Марси теперь другая. Даже ее запах другой. Теперь она жена и мать, и для нее это важнее. А я в ее глазах лишь девчонка, которая не хочет замуж и не ведает, что счастье женщины в муже и детях. Ради сына Марси терпела бы даже такого, как Риман. Но ей повезло, у нее любящий муж. А вот я втаптывать себя в грязь не готова. Чертовски символично, учитывая, что я стою босыми ногами в луже.