Очарованная душа - Страница 247
– Идем! – сказала Аннета.
Ася не услышала, что в груди этой женщины тоже бушует буря-буря скорби. Пылающие глаза Аси скользнули по раскрытой телеграмме:
«Timon dead».[121]
Бегло прочитанные слова сейчас же изгладились из памяти. Какое ей дело?.. Они вышли.
Сначала они шли, обмениваясь короткими и пустыми замечаниями о дожде, который продолжал лить. Затем, переходя Люксембургский сад от решетчатых ворот улицы аббата Эпе до улицы Вавен, они молчали. На зеленые лужайки капал холодный дождь. Вдруг Ася остановилась, взяла стул и сказала Аннете:
– Садитесь! Я хочу с вами поговорить.
Дождь шел мелкий, упорный, пронизывающий. Ни одного прохожего. Они находились возле высеченной из камня пастушки с козочкой. Аннета не стала возражать. Она села на стул, по которому текла вода. Ася устроилась рядом. На Аннете был непромокаемый плащ, на Асе – простая красная сильно поношенная шаль, которой она даже не пыталась прикрыть себе плечи, и полушерстяное серое платье с вырезом, сразу набухшее от дождя. Аннета наклонилась, чтобы защитить ее зонтиком.
– Обо мне не беспокойтесь! – сказала Ася. – Я и не такое видела! И мое платье тоже…
Аннета все же продолжала укрывать ее от дождя. Ася рассказывала, и обе они, одинаково захваченные, все ближе придвигались друг к другу, так что под конец они уже касались одна другой головами.
Ася начала ex abrupto:.[122]
– Вот уже пять лет, как меня носит по всем ручьям Европы. Я не боюсь промокнуть лишний раз. Я хорошо изучила запах тины и сажи, которым пропитаны ваши дожди! Вода больших городов не омывает – она пачкает. Но мне уже не приходится беречь свой горностай. Он давно выволочился в грязи.
Он пропах запахами всех стад. Чувствуете?.. (Она поднесла ей к носу свою шаль.) Эта шаль таскалась по вязкой грязи Украины, по ее ужасным базарам, потом очутилась здесь и стала покрываться пылью вашего страшного равнодушия…
– Моего? – прошептала Аннета.
– Вашего Запада.
– У меня ничего своего нет, кроме себя, – возразила Аннета.
– Вы счастливая! – сказала Ася. – У меня и этого никогда не было…
Выслушайте меня! Мне надо выговориться… Если вам станет противно или скучно слушать, уйдите… Я не стану вас удерживать. Я никого не удерживаю… Но попытайтесь!..
Аннета молча разглядывала профиль молодой женщины, ее выпуклый лоб А та, подставив голову под дождь и нахмурив брови, устремила вдаль суровый ненавидящий взгляд. Она вся ушла в себя, в темницу своих воспоминаний.
– Вы больше чем вдвое старше меня, – сказала Ася, – но я старее. Я уже все пережила.
– Я – мать, – мягко сказала Аннета.
– И я была матерью, – глухо ответила ей Ася.
Аннета вздрогнула.
– Его больше нет? – прошептала она осторожно.
– Они убили его у меня на груди.
Аннета подавила крик. Ася разглядывала пятно на своей шали:
– Вот, вот! Смотрите!.. Мясники!.. Они зарезали его, как ягненка…
Аннета, словно утратив дар речи, инстинктивно положила руку Асе на плечо.
– Бедная вы моя!.. – наконец прошептала она.
Ася высвободила плечо и сухо сказала:
– Оставьте!.. Нам не до жалости. Быть может, я сделала бы то же самое, что они.
– Нет! – воскликнула Аннета.
– А я хотела, – продолжала Ася, – я поклялась после этого убивать всех их детей, какие только попадутся мне под руку… Но не смогла… И когда один человек, чтобы отомстить за меня… я чуть не убила его самого!
Она умолкла. Несколько минут было слышно только, как мелкий дождь льет, льет, льет. Аннета положила руку Асе на колено.
– Говорите!
– Зачем вы меня прервали? Она продолжала:
– Я не рождена для таких испытаний. Надо было приноравливаться. Время пришло. Оно сломало меня. Не меня одну. Нас там были тысячи таких, как я: мы лежали в девичьих постелях, а из нас выпустили всю кровь… Придет черед и девушек Запада… Всю кровь нашего сердца, наших иллюзий выпустили из нас. Многие не выжили. Я осталась жить. Почему? Не знаю. А вы знаете?.. Если бы кто-нибудь сказал мне, когда я была при смерти, что доживу до сегодняшнего дня, я бы выплюнула ему в лицо мою душу. Я бы крикнула ему: «Нет!..» И вот я выжила!.. И я живу!.. Я хочу жить!.. Разве это не ужасно? Чего от нас хотят? Кто нас хочет, когда мы сами, мы сами себя не хотим?
– Наша судьба, – сказала Аннета. – Судьба наших душ. Им надо совершить длинный путь. Мне это знакомо. Судьба женщин, которые не имеют права добраться до смерти, пока не пройдут через тройное таинство любви, отчаяния и позора. Говори!
Ася рассказала о своем изнеженном и безмятежном детстве в тихом домашнем гнезде. Это был рассказ о том, как иной раз неожиданно и жестоко кончается сладость жизни… Благодушие, неустойчивость, разброд… аромат болотных лилий. Потоки слащавой, хотя и искренней любви, – грош ей цена, – любви к некоему неопределенному человечеству, потоки душевного холода и тайного самолюбования. А в то же время червь сознания подтачивает зрелый плод, готовый сорваться с ветки. Сил не хватает быть злым.
Одна мысль о жестокости вызывала судороги. Люди с наслаждением вдыхали в себя тяжелый, расслабляющий, душный, тошнотворный запах красивых яблок, которые гниют в погребе… Пресыщенные гурманы называли себя толстовцами, что не мешало им смаковать Скрябина и эластичные антраша гермафродита Нижинского. Принимали они и грубые откровения Стравинского, которые нравились, как нравится пряность… Грянула война. Но она шла где-то там… и это там было так далеко! Как декорация в глубине сцены. Она тоже была своего рода пряностью… И пятнадцатилетняя девочка смотрела, как распускаются цветы ее грудей, и прислушивалась в своей рощице к неуверенной песне любви… Эгоистическая пастораль продолжалась. Семья переехала в деревню, и жизнь протекала без печалей и без лишений. В большом запущенном саду было полно земляники, крыжовника и сорных трав.
Двое детей, брат и сестра, грызли подсолнухи и делились наблюдениями и мечтами. Они до тошноты объедались пирожками и стихами Блока и Бальмонта. В то время было модно увлекаться эстетизмом, приправляя его щепотками теософии, и на словах поклоняться народу. Народничество[123] – расплывчатая жалость и мягкотелая идиллическая вера в нищий, темный, немытый народ, таящий в себе сокровища непостижимой мудрости и доброты, которые дремлют в нем, как дремлет вода подо льдом. Религией Асиного отца был кабинетный идеализм – вера в благую природу, в прогресс человечества, которое неуклонно шествует своей дорогой, в мудрость событий, даже в мудрость войны и поражения, после которых сам собой наступит золотой век: «святая Русь», как ее понимала просвещенная и либеральная прослойка русской буржуазии во главе с ее добрым гением, Короленко, которого намечали в президенты идеальной Республики будущего… Даже накануне великого Октябрьского штурма в Петрограде не понимали, что положение серьезно.
Так были уверены в своих силах, что даже не приняли мер предосторожности для самозащиты. И проснулись побежденными, не успев вступить в бой…
Лицо мира преобразилось. Словно подземный толчок потряс всю страну, от края до края. Все рушилось. Перемещение огромных воздушных масс разметало в клочья тысячи гнезд. Стаи обезумевших птиц носились, сами не зная куда, падали и находили друг друга в водовороте бегущих армий. С жизни были мгновенно сорваны все покровы, все до единого. И тогда люди с изумлением увидели, сколько неистовой злобы и ненависти скопилось в сердце народа, который еще вчера казался добрым и плакался на свою судьбу. Увидели зверя, увидели безумные глаза, увидели морду в крови, почувствовали его смертоносное дыхание, его похоть… Слуга, которому привыкли доверять, на глазах у которого выросли дети, который с покорной и добродушной заботливостью нянчил их, внезапно сделался опасен, как дикий зверь: он пытался изнасиловать господскую дочь… И вот началось бегство вместе со сторонниками Керенского, а они уже смешались с белыми. И среди своих, в своем собственном лагере, извержение тех же инстинктов. Пала последняя линия обороны: безумие овладело молоденькой девушкой. Зверь дышал людям прямо в лицо. Люди становились похожи на него…