Очарование зла - Страница 54

— Как его зовут, вашего благодетеля?

— Говорю вам, он большой почитатель моего таланта… Вам известно, кстати, что я — первая исполнительница таких замечательных и популярных теперь песен, как «Ехал на ярмарку ухарь купец» и «Замело тебя снегом, Россия»? — надменно осведомилась Плевицкая. Слезы ее временно высохли.

Рошу сие не было известно. Более того, он, как показалось Плевицкой, даже не был потрясен открытием.

— Меня интересует имя вашего поклонника.

— Ну… господин Эйтингтон.

— Адрес?

— Он живет в Берлине, — кокетливо потупилась Плевицкая. — Так что между нами, сами понимаете, ничего не могло быть, кроме искусства… моего искусства…

Рош неожиданно спросил:

— А какой талант этот господин ценил у вашего мужа?

— Что? — опешила Плевицкая. И опустила ресницы: — Я вас не понимаю.

— Ежемесячно в течение тех же шести лет ту же самую сумму клал на свой счет в банке и ваш супруг, господин Скоблин. Вот я и спрашиваю, какие поклонники и каких талантов…

Плевицкая разрыдалась.

— Я ничего не знаю! — выкрикивала она сквозь слезы. — Мой муж сам вел свои денежные дела! Я ничего не… А-ах! У вас есть нюхательная соль? Потому что, предупреждаю, я…

— А его записную книжку вы вели вдвоем? — оборвал Рош, бросая на стол маленькую записную книжечку. — Узнаете? Она была найдена при обыске в вашем доме… Кому она принадлежит? Отвечайте!

Он кричал, багровый, жутко чужой, равнодушный ко всему, кроме своей работы и своего города, в котором ему приходилось терпеть это русское безобразие, — он кричал, откровенно довольный тем, что может позволить себе разинуть пасть пошире, показать железные зубы справа и слева, слева — верхний, справа — нижний, и орать на знаменитую Плевицкую…

— Я… ах… — Плевицкая захлебнулась слезами, снова высморкалась в микроскопический, насквозь мокрый платочек и совершенно спокойным трезвым голосом сказала: — Это книжка моего мужа.

— А, — сказал Рош, сразу перестав орать. — Так бы и говорили. А вот тут вашей рукой написано, видите? «Донесения Центру направлять через Женеву, шифр — Евангелие от Иоанна, глава 11. При химическом способе: двухпроцентный раствор серной кислоты, проявлять утюгом». Это что, рецепт пасхального кулича по русскому обычаю?

— Вы издеваетесь над святым… над религией… это низко! — прошептала Плевицкая, рыдая.

Рош смотрел на нее в упор, прикрыв книжку ладонью.

— Какому Центру предназначались «донесения»? И что это были за донесения? Отвечать! Отвечать! — Он ударил кулаком по столу. Плевицкая дважды подпрыгнула на табурете.

— Вы мне не верите! — плаксиво закричала она. — Я не так низко пала, как вы думаете!.. Пусть Бог меня накажет, если я лгу!

Сквозь засиженное летними мухами стекло книжного шкафа на Плевицкую ехидно смотрела Марлен Дитрих в приподнятой юбке, являющей миру подвязки ее чулок. Мосластые ноги молодой киноактрисы назойливо притягивали взор. Мятая вырезка из журнала распласталась по стеклу, прилепленная медицинским пластырем.

— Насчет Бога — не знаю, — сказал Рош, — а вот суду этих улик будет вполне достаточно. — Он повысил голос, вызывая сержанта: — Уведите ее!

Плевицкая отпрянула, забилась в угол.

— Я не хочу! Не трогайте меня! — рыдала она, отбиваясь. — Я не хочу сидеть в тюрьме!..

Исполнительный сержант поднял ее и утащил. Крики Надежды Васильевны затихли. Рош обреченно посмотрел на закрывшуюся за нею дверь.

Первое время после возвращения из Москвы Вера тихо жила на квартире своего отца. Ничем не занималась, ни с кем не встречалась. Ей было невыносимо горько. Она пыталась представить себе, как он умирал здесь, один, всеми преданный и брошенный. Гучков, «тот самый». Похожий на те карикатуры, что рисовали на него в газетах. Каждый раз, когда она вспоминала, как посмеивалась над ним за это, на глаза у нее наворачивались слезы.

Никто не видел, как она плачет. Оно и к лучшему. В минуты настоящего горя Вера предпочитала замыкаться в себе, ни с кем не встречаться. Она не верила в разделенное горе. Напротив, ей казалось, что, рассказав кому-то о своей беде, она только умножала несчастья.

Отец. И еще — Роберт Трайл. Такие разные. Они никогда бы не понравились друг другу, человек лучшего прошлого и человек лучшего будущего. Никогда бы не сошлись. Настоящее отнеслось к ним с одинаковой мерой жестокости и расправилось с обоими.

Она так много плакала в эти дни, что слезы стали как будто естественным ее состоянием. И когда в конце месяца неожиданно позвонил Дуглас, Вера восприняла это как избавление.

Он назначил ей встречу в кафе. В том самом, где иногда она встречалась со Святополк-Мирским. Еще одна изощренная форма жестокости. А может быть, Дуглас просто не знал об этом.

Вера старалась не думать о Дмитрии. Она не умела молиться. То есть когда-то в детстве наверняка умела, дети всегда умеют разговаривать с ангелами и Богом, но потом это умение забывается. В русскую церковь ходить было невыносимо. Там все время служили панихиды по разным убиенным белогвардейцам, едва ли не с перечислением всех их орденов и воинских заслуг, долго и нудно возглашали многолетие различным кандидатам на русский престол. И Вера чувствовала себя беспризорником. Ей не к кому было пойти со своей печалью.

В конце концов она нашла свой способ: по-детски, перед сном, бормотала: «И еще, добрый Боженька, помоги Мите, если у тебя получится». Но в душе, особенно проснувшись поутру и вспоминая, как засыпала накануне, Вера всегда знала, что молитва эта лишена смысла: Вера ни во что не верила.

Дуглас возник из пустоты. Просто вдруг взял и уселся за тот же столик, где ожидала Вера. Она не заметила, откуда он появился.

Дуглас небрежно произнес:

— Вам привет от Этьена.

— «Этьен» в конце, — пробормотала Вера. — Все правильно, Жорж. Благодарю вас. То есть передайте ему, что я всегда рада его видеть, Жорж.

Он поморщился.

— Когда вы перестанете кривляться?

— Никогда.

— Прошу вас внимательно отнестись к новому заданию.

— Я само внимание, — сказала Вера.

Каким тусклым сделался мир! Париж поблек, выцвел, как фотография, все лето пролежавшая на подоконнике. Город, где не стало ни Дмитрия Святополк-Мирского, ни отца. По слухам, и Эфрон куда-то подевался. Марина больше не проводит поэтических вечеров. В газетах пишут что-то мутное об исчезновении генерала Миллера, об участии в этом скандальном деле певицы Плевицкой… (Ну мыслимое ли дело? Ай да Надежда Васильевна!) Но все это было тускло, ненужно.

Вера опустила глаза и увидела, что на столике перед ней лежит длинный конверт.

— Что это? — спросила она.

— Деньги, — равнодушно ответил Дуглас. — Десять тысяч франков.

— Это мне? — деланно обрадовалась она. — Что купить? Может, сережки? Я вчера видела прехорошенькие…

— Нет, эти деньги вы должны отправить почтовым чеком. Вот по этому адресу.

Дуглас аккуратно положил бумажку с четко написанным адресом.

Вера взяла листок, поднесла к глазам. Лицо у нее вытянулось.

— Но ведь это же… мать некоего Ролана Аббиата!

Дуглас с удовольствием следил за ней. Итак, несмотря на все свое «затворничество» и «мрачное настроение» (как она сама сообщила по телефону), Вера Гучкова продолжает следить за новостями. Имя Ролана Аббиата было во всех газетах. Его подозревали в убийстве Рейсса.

— Да, — спокойно подтвердил Дуглас. — Именно так. Мать Ролана Аббиата.

— Безумие! — сказала Вера. — Для чего посылать ей деньги? Полиция наверняка следит за нею.

— Да о чем вы говорите! — отмахнулся Дуглас с деланной небрежностью. — Об этом убийстве давно уже забыли. Парижская полиция занята Миллером. Отправляйте деньги и ни о чем не заботьтесь.

Гучкову необходимо было услать из Парижа. Сама она ни за что бы не уехала, ее упрямство общеизвестно. Давать ей какое-то новое поручение было признано делом бессмысленным: наверняка испортит. А в свете последних событий, когда в «Союзе возвращения» был произведен обыск и десятки агентов находились на грани провала, Вера Гучкова вполне могла быть задержана по серьезному подозрению. Кто знает, какая новая идея взбредет ей на ум? Она ведь может начать откровенничать в полиции. Особенно если сочтет, что подобные откровения по-новому щекочут ее нервы.