Очарование зла - Страница 49
— Мне и хочется попросить руководство о возможности съездить туда, — говорила Гертруда, — и как-то страшновато… По слухам, там началась чистка…
— Да, — сказал Рейсс.
Она подняла на него глаза.
— Правда? Идут аресты?
— Да, — повторил он. — Аресты. Много. Много невинных.
Она покачала головой, в сердцах бросила ложечкой в торт.
Он коснулся ее руки.
— Послушай меня, Гертруда. Я написал Сталину. Обо всем, что думаю. Я знаю, что написал правду, понимаешь? Я уверен! Та кровь, которая сейчас льется в России… она затопит страну, погубит ее.
— Я… слышала об этом, — тихо выговорила она. Всхлипнула. Он с жалостью смотрел на нее. — Игнатий, но ведь мы не ради этого…
— Конечно нет, — сказал он.
Она вздохнула, вытерла лицо салфеткой.
— Прости. Спасибо, что был откровенен. Если бы я могла, то поступила бы так же, как ты. Послала бы их всех к чертовой матери! Но я боюсь их… А ты? Не боишься?
Он молча улыбался. Он давно уже решил для себя этот вопрос. Конечно, он боится — человеку свойственно бояться за свою жизнь. Но нельзя бояться всегда, каждую минуту. Организм просто не приспособлен для жизни в состоянии постоянного, непреходящего страха.
Гертруда снова взялась за торт.
— Тебе нужно как можно быстрее уехать из Европы, — заговорила она спокойнее. — В Швейцарии тебя могут найти. Здесь все как на ладони. Знаешь что, у меня есть знакомый американец в консульстве. Я попрошу, чтобы он сделал тебе визу…
Официант приблизился к столику со всей возможной деликатностью: он выждал, пока то, что он счел «ссорой немолодых любовников», подошло к концу.
— Что-нибудь еще желаете? — осведомился он.
Рейсс весело глянул на него. «Желаю, — думал он. — Милая фея, сделай так, чтобы исчез тиран, чтобы мои враги переломали себе шеи или перестали быть моими врагами, верни Гертруде ее сияющие двадцать лет… И еще, пожалуйста, достань мне американскую визу, другие документы, другое лицо… и чуть-чуть денег в дорогу, чтобы можно было коньяка попить во время качки…»
Но вместо этого он произнес:
— Счет, пожалуйста.
Они вышли из ресторана, начали спускаться к шоссе. Воздух был чист и прозрачен, как бывает только осенью; листья деревьев уже тронуло желтизной. Рейсса всегда завораживали деревья южной Европы: по сравнению с северной, листья у них были совершенно другими. Более тонкими, более вычурными и узорными. Когда они становились желтыми и красными, их красота делалась неотразимой: прелесть скорого увядания только подчеркивала изысканную работу природы.
— Красивое место, — сказал Рейсс, не выразив и малой толики всего, что чувствовал сейчас. — Спасибо тебе, что привела меня сюда.
Гертруда вздрогнула, но он этого не заметил.
— Смотри, здесь растут грибы! — Он присел на корточки, развел руками траву, и Гертруда увидела две маленькие красные шляпки. Рейсс поднял голову. — Когда мы с братом были маленькими, мы…
Он замолчал. На шоссе послышался шум приближающегося автомобиля.
Рейсс встал. Вместе с Гертрудой он отошел подальше на обочину. Двигатель рычал на подъеме. Скоро из-за деревьев показалась машина. Гертруда побледнела, отодвинулась от Рейсса. Он остался стоять на месте. И даже не обернулся к ней. Не понял? Или ему все равно?
Он смотрел на красный кленовый лист, похожий на обезьянью лапку, на его длинные коготки, на зеленоватые прожилки среди уверенного багрянца. Хрустальный воздух был ломким и чистым. Приближающийся автомобиль не имел к этому никакого отношения.
Гертруда зажмурилась.
Автомобиль остановился, и мгновенно вся картина вокруг переменилась: на обочине возникли трое мужчин, воздух наполнился пороховой вонью и треском выстрелов. Они стреляли в Рейсса в упор, деловито, споро. Рейсс упал сразу. На его смявшемся светлом пиджаке появлялись один за другим темнокрасные пятна. Он стал похож на кусок фруктового торта: сливки, украшенные «пьяными вишнями», подумала Гертруда в ужасе. Она открыла рот, чтобы закричать, но в тот же миг пальба стихла, хлопнула дверца, двигатель взревел. И снова наступила тишина. Грибы остались расти там, где нашел их Рейсс. Гертруда вспомнила примету: если человек увидит гриб, тот больше не будет расти, так что, увидевши, нужно непременно сорвать.
Гертруда еще раз посмотрела на тело Рейсса. Его больше не было здесь. Она поняла вдруг, что абсолютно ничего не испытывает. Его и так, в сущности, не было здесь. С тем же успехом она могла просто пообедать одна, вспоминая старого приятеля. Его голос все еще звучал у нее в ушах, но и это могло быть просто следствием сентиментальных воспоминаний.
Потом она подумала об их совместном обеде, о фруктовом торте, и ее вырвало.
Кривицкого выслеживали в окрестностях Дижона, но на самом деле он находился совершенно в другом месте. Там, где никому и в голову бы не пришло его разыскивать: в Париже. Старые знакомства открыли ему дверь в Министерство внутренних дел Франции. Жена и сын Кривицкого — это он выяснил достоверно — благополучно добрались до Голландии. У него было несколько дней в запасе, когда он мог действовать совершенно свободно. Руки ему развязали.
Кривицкий вернулся в Париж в тот самый день, когда газеты вышли с аршинными заголовками: «Зверское убийство в Лозанне! Из тела чешского коммерсанта извлечено пять пуль!»
Кривицкий знал, кто этот «чешский коммерсант». Прочитав о смерти Игнатия Рейсса, он, как и Гертруда Шильдбах, в первые минуты не почувствовал ровным счетом ничего. Просто привычно уложил на нужную полочку еще одно информационное «место», как опытный грузовой помощник капитана размещает в трюме еще один контейнер.
Они добрались до Рейсса и убили его. Но до него, до Кривицкого, им еще долго добираться. У него есть преимущество во времени. И будь он проклят, если этим не воспользуется!
В этот момент Кривицкому казалось, что они с Игнатием вдвоем выполняют некое чрезвычайно важное задание. Рейсс действует в одном пункте, Кривицкий — в другом, но, когда они соединятся, результат будет ошеломляющим.
И Кривицкий добился аудиенции у чиновника Министерства внутренних дел Франции, после чего сел и прямо у него перед носом написал заявление.
Я, нижеподписавшийся советский гражданин Вальтер Кривицкий, проживающий во Франции под именем Мартина Бартона, настоящим заявляю, что являюсь сотрудником НКВД, резидентом советской разведки в Западной Европе.
Событие, случившееся вчера в Швейцарии, заставляет меня сделать выбор.
Я заявляю, что найденный убитым вчера, третьего сентября, под Лозанной, Игнатий Рейсс являлся советским разведчиком. Я располагаю доказательствами того, что он убит советскими агентами по приказу Москвы после того, как он открыто заявил о своем разрыве с советским режимом.
Я знаю, что убийцы из НКВД разыскивают и меня. В связи с этим прошу у французского правительства убежища для меня и моей семьи, а также разрешения оставаться во Франции до тех пор, пока не смогу выехать в США.
Письмо отправилось к министру. Был получен положительный ответ. К Кривицкому приставили инспектора полиции Мопэна. Это было гораздо лучше, чем ничего, — и гораздо меньше, чем необходимо. Тем не менее Кривицкий отнесся к Мопэну с огромным уважением. Рослый, красномордый, пузатый, с ежиком стальных волос, Мопэн понятия не имел, во что его впутало родное руководство. На инспекторе топорщился пистолет. Мопэн был исполнен решимости защищать порученного его заботам человека.
Получив приглашение явиться в полицейский комиссариат, Эфрон не испугался и даже не огорчился: события развивались закономерно, и он заранее собрался, зная, как будет отвечать.
В витринах, когда Эфрон шел к указанному времени в комиссариат, отражался уверенный в себе, нагловатый тип: немного размазанное лицо под немного измятой шляпой, высокая, сутулая фигура. Этот мимолетный образ соседствовал с манекенами в шляпках и костюмах, с многоэтажными тортами среди бумажных кружев, с горами игриво расставленных туфель — точно улики по делу о неведомо куда исчезнувшем кордебалете.