Очарование зла - Страница 46

Кривицкий держался чуть настороженно, но в общем спокойно. Не ел Дугласа глазами, вообще как будто знал больше, чем показывал.

Дуглас начал с главного:

— Почитайте сперва, что пишет товарищу Сталину ваш друг Игнатий Рейсс!

Кривицкий взял листок, развернул, пробежал глазами несколько строк.

Кривицкий опустил листки. Игнатий обезумел. Непоправимый романтик, как и все революционеры его поколения. Уголок рта у Кривицкого дернулся в полуулыбке. А Сталин был прав. Все это поколение должно быть уничтожено. Семинарист-недоучка знал, для чего Моисей сорок лет морочил голову евреям, водя их взад-вперед по маленькой пустыньке: Моисей попросту ждал, пока вымрут все, кто помнил египетское рабство. Очень умно. Сталин решил не ждать, пока таковые вымрут сами собой, и несколько ускорил процесс. Еще умнее.

Дуглас впился взглядом в лицо Кривицкого. Не выдержал, отобрал листки.

— И это он осмелился написать товарищу Сталину! Подонок! Предатель! Дайте, давайте сюда письмо… — И аккуратнейшим образом сложил «отвратительное» послание в папку с надписью «ДЕЛО». Заговорил спокойно: — Имейте в виду, Кривицкий: ответственность за измену Рейсса отчасти лежит и на вас. Ведь это вы рекомендовали его в партию. Вы предложили взять его на работу.

Кривицкий молчал. Слушал — что еще выскажет Дуглас. Сейчас, когда собеседник находился в крайне взвинченном состоянии, он мог проговориться. Впрочем, Дуглас тоже знал за собой это свойство. Однажды, желая поразить Веру своим всеведением, он сболтнул ей лишнее и едва не открыл ей имя своего человека в доме Крымова. Никогда нельзя недооценивать собеседника. Вера — не просто хорошенькая блондинка, она — весьма наблюдательная особа. Отделаться от ее вопросов ему удалось лишь посредством грубости.

С Кривицким такой номер не пройдет. Поэтому Дуглас несколько раз вздохнул, закурил и, немного придя в себя, сказал:

— Реабилитировать себя вам возможно лишь одним способом. Вы должны принять личное участие в решении дела вашего друга. Надеюсь — бывшего друга… — Он прошелся по комнате. Резко обернулся. Кривицкий молча следил за ним глазами. — Сейчас самое главное — установить местонахождение Рейсса. Этим уже занимаются…

Болевич пошевелился на стуле и подал голос:

— Может быть, Рейсса уже нет в Париже?

— Я видел его два часа назад, — сказал Кривицкий.

Дуглас подскочил как ужаленный. Кривицкий с удовольствием отметил, что вновь вывел его из равновесия.

— Вы видели Рейсса? Где?

— Я встречался с ним в кафе «Вебер», — пояснил Кривицкий.

Старшее поколение времен «египетского рабства» имело свои преимущества: кое в чем оно было покрепче младших современников.

Дуглас засверкал глазами:

— И вы молчали? Молчали об этом?

— Ничего я не молчал, — Кривицкий пожал плечами. — Как раз напротив. Я вам об этом сообщаю.

— Зачем вы встречались? — впился Дуглас. — О чем беседовали?

— Я выполнял поручение товарища Ежова, — спокойнейше объяснил Кривицкий. — Уговаривал Рейсса вернуться в Москву.

— И что он ответил?

— Обещал подумать… Он мне позвонит.

— Когда?

Дуглас едва сдерживался, чтобы не кричать. Кривицкий наблюдал за этим с наслаждением. Не то чтобы Дуглас вызывал у него такую уж неприязнь, но переиграть, пусть ненадолго, того, кто мнит себя опытным манипулятором людьми и вершителем судеб, всегда бывает приятно. Особенно когда обнажены все механизмы этих манипуляций, видны все натянутые покрасневшие нервы и можно дотронуться до любого, чтобы вызвать ожидаемую реакцию.

Кривицкий достал портсигар, попросил у Болевича спички. Дуглас медленно краснел.

Кривицкий обернулся к нему.

— Он позвонит мне завтра утром. С девяти до десяти.

— А о своем письме товарищу Сталину он вам говорил?

— Нет, — сказал Кривицкий, пуская мощное облако дыма.

Лицо его совершенно потерялось в этом дыму.

Дуглас сказал, явно успокоенный:

— Когда позвонит, назначьте ему экстренную встречу… Все, можете идти!

Кривицкий опустил голову в легком поклоне и покинул комнату. Дуглас проводил его взглядом. Спина Кривицкого в хорошо пошитом пиджаке с легкостью вынесла на себе тяжесть этого взора и ни разу не дрогнула. Оставалась прямой, самоуверенной и исполненной глубочайшего достоинства.

Дуглас развернулся к Болевичу:

— Не спускать с него глаз!

Болевич кивнул и бесшумно вышел следом.

Весь вечер Кривицкий ходил по Парижу. Он засматривался на вывески и стоял перед витринами, погружался в раздумья перед афишными тумбами, время от времени заходил в кафе. Иногда просто останавливался на углу какой-нибудь особенно симпатичной старенькой улицы и со вкусом делал глоток из маленькой плоской фляжки. Вечерний город по-другому искрился перед человеком, слегка выпившим; алкоголь приоткрывал перед таким зевакой крохотную дверцу, наглухо закрытую перед трезвенником, являл ему маленький дополнительный оттеночек, прилагаемый к основным цветам. Кривицкий откровенно лакомился Парижем, и те, кто сейчас наблюдал за ним, понимали это.

Болевич следовал за Кривицким в автомобиле. Сам Болевич за руль не садился — чтобы ничто не отвлекало. Руководство ценило в Болевиче его умение подмечать детали; отчасти этим даром поделился с ним его друг Эфрон: они ведь действительно, помимо всего прочего, оба снимались в кино. Хотя роль человека, падающего в пруд с контрабасом в обнимку, мало требовала актерского искусства, она, во всяком случае, давала повод к некоторой работе над собой.

За рулем сидел Кондратьев. Машина слушалась его, как податливая, чуткая к партнеру женщина: легко поворачивала, тихо шуршала по мостовой, беззвучно останавливалась и как призрак трогалась с места. Слежку за объектом поручили не Кондратьеву, его задача — только водить автомобиль, поэтому Кондратьев не слишком задумывался над увиденным. Он следовал по путям Кривицкого по вечерним улицам, не выделяясь среди прочих водителей. Кривицкий слежки не замечал — точнее, он не замечал именно этой машины. Однако в том, что за ним сейчас установлено наблюдение, он, разумеется, не сомневался.

И все же один раз зашел в телефонную будку. Быстро набрал номер, закрывая спиной автомат.

Услышал гудки, потом голос Рейсса — встревоженный:

— Алло! Кто это?..

Кривицкий молчал.

— Кто? — повторил Рейсс.

Кривицкий положил трубку и вышел.

Болевич прикусил губу. Он видел, что некий звонок состоялся; видел также, что Кривицкий, кажется, не произнес ни слова. Это могло иметь определенный смысл, но могло вообще не иметь смысла. В любом случае в номере у Кривицкого установлено прослушивающее устройство.

Кривицкий побродил еще немного, а когда стало совсем свежо, отправился в гостиницу. Теперь следить за ним станет и проще, и сложней: одинокий автомобиль, припаркованный под окнами гостиницы, определенно привлечет внимание. Зато и Кривицкий никуда не денется.

Кондратьев зевнул, не скрываясь. Он никогда не роптал, был весьма исполнителен, но великолепная физиология этого человека требовала к себе некоторого уважения. В частности, если Кондратьев хотел спать, удержать его в бодрствующем состоянии не могли ни крепкий кофе, ни коньяк, ни угроза расстрела.

Болевич сказал ему:

— Спите, Кондратьев. Я понаблюдаю.

— Если что — разбудите, — зевая во весь рот и являя чудесные ровные зубы, сказал Кондратьев. И тут же отключился.

Болевич не сводил глаз с желтого прямоугольника — окна. Он видел, как Кривицкий ходит по номеру. Вот подошел к окну, выглянул. Явно заметил автомобиль. Ничего, ничего. Пусть понервничает, может быть, оно к лучшему — наделает каких-нибудь ошибок.