Очарование зла - Страница 31

Вера поцеловала трубку, оставив жирный красный след помады.

Ее занятия в школе почти не давали времени для отдыха. Чтение трудов классиков марксизма, изучение книг товарища Сталина, работа шифровальщика, работа радиста… Курсанты валились с ног от усталости. Иногда тренировки тянулись по двенадцать часов кряду. Преподаватели менялись, курсантам же не разрешалось вставать с места.

Изредка звонил Роберт. Обычно его звонки приходились на глубокий вечер, но как-то раз он позвонил прямо посреди занятия. Явился дежурный, доложил, что Гучкову зовут к телефону. Как ни странно, ей разрешили отлучиться. Должно быть, хотели выяснить: с какой целью звонил Трайл. Как будто непременно нужно выяснять, почему молодожен, лишенный не только медового месяца, но даже и законной первой брачной ночи, нуждается в поводе, чтобы позвонить супруге!

— Боб, — сказала Вера в телефон, очень мягко, старательно скрывая досаду, — я ведь очень просила тебя звонить по этому номеру только в экстренных случаях…

— Но ведь ты моя жена, — отчаянно сказал Роберт. — Вот мой экстренный случай! Когда мы увидимся, Вера?

— Не знаю…

— Боже, я так скучаю! Я весь извелся…

— Я тоже скучаю, Боб… — Вера вздохнула, оглянулась на дежурного: вот кто воистину скучал!

— Вера, когда ты сможешь приехать? Что они говорят?

— Они ничего не говорят. Вероятно, так надо. Роберт, у нас занятия каждый день, так что приехать сейчас я точно не смогу.

— А в воскресенье?

Наивный английский аристократ. Впрочем, этого следовало ожидать. Воспитание — такая штука, от которой так запросто не отделаешься. Роберт Трайл привык к тому, что святость воскресений соблюдается даже капиталистическими эксплуататорами.

— Роберт, в воскресенье у нас тоже занятия, — сказала Вера. — Прости, милый, больше говорить сейчас не могу. Нас везут на конференцию Профинтерна. Очень важная конференция. Люблю и целую.

Не позволив ему вставить больше ни слова, она положила трубку.

Оглянулась. Все то же. Коридор, телефон причудливой бородавкой на крашеной стене, в отдалении дежурный. Как только Вера отошла от телефона, он приблизился. Внимательно посмотрел на трубку. Как будто Вера могла что-то не то с аппаратом сделать или утащить из него какую-нибудь деталь.

Вера прошла по направлению к учебным классам несколько шагов, когда увидела, что навстречу ей движется комендант.

— Вот вы где! — раздраженно произнес он. — Почему вы всегда опаздываете, Гучкова? Все уже в автобусе, одной вас нет. Как всегда!

Не отвечая, Вера быстро начала спускаться по лестнице.

Конференция Профинтерна должна была проходить в большом зале клуба НКВД — так теперь называлось преображенное ОГПУ. Курсантов доставили туда на автобусе с наглухо зашторенными окнами.

Зал был заполнен до отказа — ни одного свободного места. Странно, но, несмотря на обилие людей в форме, здесь не пахло ни ремнями, ни сапогами. Было душновато, это правда. Основными составляющими аромата Вера сочла пыль и одеколон.

Курсантов разместили в самых задних рядах, и Вера тотчас принялась рассматривать затылки: тощие и жирные, со складками и без, бритые, прикрытые сальными волосами, курчавые, почти детские — словом, весь ассортимент. Женщин в зале насчитывалось приблизительно в три раза меньше, чем мужчин. Странно, но большинству женщин форма НКВД очень шла, в то время как на многих мужчинах она сидела мешковато. Сделав это наблюдение, Вера успокоенно откинулась на спинку и приготовилась слушать. Жаль, что Роберта здесь нет. Но высматривать его среди сидящих бессмысленно. Если бы он собирался на эту конференцию, он бы с этого начал телефонный разговор и попробовал бы условиться о встрече.

На сцене сидели люди; их лица и плечи виднелись между графинами, папками и стаканами, расставленными на длинном столе (кумачовые скатерти давно ушли в прошлое — на столе лежало добротное сукно темно-красного цвета). К трибуне вышел невысокий человечек, худенький, похожий на подростка-недокормыша, который слишком рано начал курить и оттого не вырос. Веру поразило его миниатюрное личико. Как у куколки. Как-то раз она видела у одной дамы (Боже мой! Тысячу лет назад, еще в той России, в потерянной!) фарфоровую куклу-мальчика. Странная игрушка. Она изображала старообразного мальчонку с не по годам умненькой мордочкой. Фарфоровый этот мальчик напугал девочку Веру, и она весь вечер не отходила от маменькиных юбок, а на предложение «пойти поиграть» отвечала обиженным взглядом. Уж маменька-то могла бы догадаться!

Вот таким умненьким фарфоровым мальчиком выглядел на трибуне нарком внутренних дел СССР Николай Ежов. Он совершенно точно знал, что должен сказать, для чего он должен это сказать и какие последствия вызовет то, что он должен сказать.

Он говорил о преобразованиях в комиссариате внутренних дел. О причинах, которые вызвали эти глобальные преобразования. В конце концов, эта речь должна была оправдывать само существование товарища Ежова — как на посту наркома, так и вообще, в качестве живого человека.

— Я могу доказать, — говорил Ежов, — что все руководство бывшего ОГПУ. преобразованного решением ЦК партии в НКВД, все без исключения, во главе с Ягодой, были шпионами! Да, шпионами, завербованными различными разведками капиталистических стран. Все бывшие руководители отделов, все!..

В зале затихли. Было очень тихо. Так тихо, что слышно было, как Ежов осторожно переводит дыхание. Вера вдруг поняла, что многие из собравшихся испытывают сейчас острое чувство благодарности. Благодарности к Ежову — за доверие! За то, что их-то он не счел шпионами. Их он по-прежнему считает своими верными товарищами и в знак этого доверия излагает сейчас перед ними свои самые сокровенные мысли, развертывает перед их взором картины ужасающего заговора. Заговора, который едва было не погубил и их самих, и всю страну!

Интересно, был ли Болевич связан по работе с кем-то, кто сейчас изобличен как двойной агент, как шпион, перекупленный одной из капиталистических стран? Вера почему-то не сомневалась: Болевич в любом случае успел подстраховаться. Что бы ни случилось, кто бы ни оказался впоследствии двойным агентом, — у Болевича наверняка припрятана спасительная информация, которая вызволит его из любой беды.

Хотелось бы еще знать: имеется ли у Болевича какая-нибудь информация на случай, если в беде окажется сама Вера? Впрочем, что об этом думать!

То, что говорил Ежов, звучало до крайности увлекательно, просто потрясающе.

— Многие годы, — негромко, но достаточно выразительно продолжал Ежов, — Ягода и его преступная шайка обманывали партию и свою страну. Да, разумеется, они строили каналы и плотины, они прокладывали автомобильные и железные дороги. Да! Но зачем, товарищи, эти мерзавцы занимались созидательным строительством? Об этом кто-нибудь задумывался? Я отвечу вам — зачем. — Он медленно обвел взглядом зал, голос его зазвучал громче, увереннее, и теперь слышно было, что он очень много курит. — Они хотели завоевать популярность и заработать награды! Зачем им нужна была эта популярность? Чтобы вернее ввести в заблуждение партию и народ! Чтобы замаскировать свое предательство! А награды? Для чего им, товарищи, требовались правительственные награды? Чтобы подороже продать свои услуги капиталистам. На протяжении всей жизни Советского государства Ягода работал на германскую разведку… а до революции — на царскую охранку… Еще во время первой русской революции, начиная с 1907 года, Ягода числился агентом охранки…

Ягоде в 1907 году было десять лет. Наверняка кое-кто из сидящих в зале это знал. Но молчали — все. Вере, захваченной вихрем разоблачений, было абсолютно безразлично, когда родился Ягода и на какую охранку он работал или не работал. Она оказалась погружена в мир, где все было не тем, чем выглядело, где любая, даже самая обыденная или знакомая вещь, могла обернуться своей противоположностью. Комиссар — агент германской разведки, строитель — герой только для виду. Истина укрывалась под семью покрывалами, как Иродиада; но танец, сопровождаемый срыванием одного покрывала за другим, не обнажит тела; ибо то, что будет выглядеть как нагое тело, после окажется влажными, прилипшими к коже одеждами, имитацией наготы.