Общежитие - Страница 6
К столу подходит жена. Вишняков краснеет, закрывает красным листом промокательной бумаги белый листок письма. Жена кривит губы. Щеки у нее трясутся. В глазах слезы.
- Прячешь? Зинке письмо пишешь?
Вишняков нервно вытаскивает белый листок, складывает вдвое, прячет в карман. Голос у него дрожит.
- Да, Зине.
Жена бледнеет, грузная, в широком капоте тяжело садится на стул. Стул хрустит.
- С несколькими бабами путаешься.
Вишняков вскакивает, срывает с вешалки шинель. Жена громко сморкается, всхлипывает, закрывает лицо носовым платком. Большое полное тело женщины студнем дрожит на стуле. Стул скрипит.
Вишнякову противна жена. Вишняков стоит у дверей. Дергает себя за рукав, морщится.
В Губпартшколе, в лекторской комнате, Вишняков пишет второе письмо Спинек. Первое лежит у него в кармане. Вишняков решает передать оба вместе. Не писать Спинек он не может. Видеться со Спинек, писать ей стало для него потребностью.
"Еще хочу я сказать тебе о боли своей за тебя.
Ты подумала, что я стану относиться или отношусь к тебе с брезгливостью после того, как узнаю или узнал, что ты была близка с X, У и др.
Как мне было тяжело, как была ты несправедлива.
Л. Андреев говорил: "Купивший женщину - зверь".
Я добавляю:
- Обокравший женщину - зверь вдвойне.
Зина, сколько обкрадывали тебя. И как всех их я ненавижу. Они приходили к тебе с лестью и ложью. Уходили удовлетворенные, с зевками скуки, бросали имя твое под ноги улице, как окурок, как шелуху съеденного ореха. Улица топтала, трепала твое имя. А они сыто посмеивались, щурили звериные глазки, подмигивали тебе вслед, шептали по секрету приятелям:
- Знаете, эта... Она недурна в постели... только есть у нее недостаток...
Бросить имя женщины улице - значит, более чем обокрасть ее - надругаться над нею.
Тебя обкрадывали, над тобой надругались люди. Тебя обокрала и природа. И вот к тебе именно такой подхожу я с величайшей болью и любовью. Тело твое оскорбленное беру, как святыню. Хочу, чтоб любовь моя была так же чиста, как чисты и ты и тело твое, очищенное огнем жажды материнства. Нет, нет, не к тебе с брезгливостью подхожу, а к ним, их презираю. Если б мог я вырвать грязный, липкий, длинный, черный язык улицы, я бы вырвал и бросил бы тебе его под ноги.
Растопчи!
Но что я говорю тебе? Разве мы вместе уже не топчем его?
В окно на меня смотрит яркое, но ясное солнце. Ясно у меня на душе. И еще раз я говорю тебе это нестираемое, ясное слово - "люблю".
Страничка восьмая
В городе - Рабочий Дворец. В Рабочем Дворце ставят "Травиату". В городе говорят о "Травиате".
И поэтому, вероятно, в Губпартшколе, в перерыве между лекциями, Скурихин спрашивает Вишнякова:
- Вишняков, ты знаешь, как по-русски "Травиата"?
Вишняков прислушивается к далекому жужжанию невидимого аэроплана. Смотрит на белые крыши домов. Думает о себе и Зине. Вишнякову хочется взять Зину под руку и идти с ней по длинным кривым улицам города, чувствовать теплоту ее тела, слушать бодряще неумолкаемое жужжание аэроплана. Вишняков отвечает рассеянно:
- Нет, не знаю.
Скурихин не знает, зачем спрашивает Вишнякова. И, не зная, зачем и для чего, начинает объяснять:
- Травиата - значит, падшая...
Вишняков смотрит на Скурихина узкими, черными, ненавидящими глазами. Вишняков ревнует Скурихина к Спинек с особенной силой. Скурихин слишком близко. Скурихин всегда может встретиться со Спинек. Может быть, они и встречаются. Вишнякову тяжело жить со Скурихиным в одном доме, встречаться на службе.
В городе ставят "Травиату". В городе говорят о "Травиате". В городе насвистывают, напевают из "Травиаты".
"Травиата (падшая, заблудшая)".
Зина нашла нужным поставить скобки и перевести.
"...Когда долго протягиваешь руки в пустое пространство, то делаешь это робко или небрежно. Робко, если все-таки на что-то надеешься. Небрежно, если ничего не ждешь.
Иногда сбываются и очень маленькие надежды.
Из пустого пространства начинает светиться свет. Он всегда бывает зловещим, потому что скоро гаснет, а когда гаснет - не оставляет после себя ничего.
Этот свет дает очень кратковременную и очень зловещую радость. Радость, потому что свет всегда оставляет за собой пустое пространство.
Такова радость людей, озаренных северным сиянием.
Вот они залиты кровью, вот они пламенеют и вот уже опять ничего - льды, льды, пустыня, пустыня...
В тело женщины природой вложено очень много сил. Она тратит их на деторождение. В теле бесплодной женщины их скопляется слишком много, они не душат, они ее обременяют, они гасят ее сознание - она все время чувствует свое тело.
Бывают минуты, когда отягощенное сознание хочет погаснуть, чтобы не помнить, не знать, не стать потом светлым, ясным и легким.
Бывают минуты, когда сознание не хочет быть ни светлым, ни ясным, ни легким, ни темным, ни отягощенным, когда оно ищет только забвения пустого, темного пространства, когда оно хочет раствориться и погаснуть совсем в зловещей, кровавой, пламенеющей радости забвения.
И бывают минуты, нет, долгие дни и годы, когда оно гаснет и не возрождается и живет полумертвым.
Я хочу освобождения сознания, оно должно быть освобождено от тела, тело должно выполнять свои законы, оно должно родить.
Но сознание требует не только своего завершения, оно хочет своего продления и ему не все равно, от кого родит тело.
Мне никогда еще ни от кого не хотелось родить: не потому, чтобы я вообще хотела не этого, и не потому, чтоб я не думала об этом, и не потому, чтоб я никого не любила.
Сознание хотело своего продолжения не вниз, не по горизонтали, а вверх.
Но от вас я хочу ребенка.
Люблю ли я вас? Вы сливаетесь для меня с самым ценным - это больше. Я боюсь вас. Вы для меня перелом всей жизни. Вы сами чувствуете и говорите это. Вы та ступень, выше которой мне не ступить и на которую я еще не ступила и, может быть, не ступлю.
Да, я травиата. На этот путь меня толкнула природа, и на этот же путь я вступила сама.
Я не хочу оправдания. Но я не хочу быть травиатой. Я устала от зловещей, гнетущей радости льдов. Не нужно черно-красного. Дайте маленькое, зеленое, как обещали".
Страничка девятая
Спинек идет к доктору Зильберштейну. Вишняков остается в ее комнате.
Доктор Зильберштейн осматривает Спинек долго и тщательно. Спинек неловко лежать на жесткой кушетке. Спинек стыдно, что у нее голый живот, что доктор Зильберштейн внимательно рассматривает его и спокойно мнет сухими холодными пальцами.
Когда Спинек одевается, доктор моет руки и говорит:
- Маленькая операция, и у вас будет ребенок. Но, скажите, вы хотите сойтись с мужчиной?
Спинек удивлена, смущена. Спинек молчит, краснеет. Доктор Зильберштейн сухо блестит черными глазами. На лбу у него дрожат черные пружинки волос.
- Вы можете иметь ребенка без мужчины Я открыл способ...
Спинек решительно отказывается.
- Это, может быть, и очень добродетельно, доктор, но и очень скучно.
За дверью Спинек фыркает. На лестнице звонко хохочет. В комнате кладет руки на плечи Вишнякова и хохочет, хохочет.
Доктор Зильберштейн слышит смех в мезонине. Но доктор Зильберштейн уверен, что его открытие перевернет мир. Доктор Зильберштейн даже не сердится на Спинек. Он только медленно говорит:
- О, вы еще придете к доктору Зильберштейну!
И спокойно погружается в работу.
Спинек играет на пианино. Вишняков ходит по комнате, мечтает:
- Ребенок должен быть гениален. Мать талантлива, мать - музыкант, отец талантливый оратор и журналист...
Вишняков подходит к Спинек, целует ее волосы. Спинек улыбается, подставляет губы. Вишняков берет обеими руками золотую голову, целует губы, лоб, глаза...