Общество знания: История модернизации на Западе и в СССР - Страница 5

В результате кризисов XX века неолиберальная утопия приобрела мистические черты милленаристской ереси, которая пророчит «золотой век», причем не всему человечеству, а его небольшой части — «золотому миллиарду». Более того, этот милленаризм концепции «общества знания» особенно присущ именно американской ветви западного мировоззрения, он унаследован от мироощущения «отцов нации», которые строили в Америке «сияющий город на холме». Здесь связь техники с метафизикой очевидна. Американский философ У. Дайзард подчеркивает: «Р.Эмерсон, философ, выразивший самую суть национальной души, писал: „Машинерия и трансцендентализм вполне согласуются между собой… Посмотрите, как посредством телеграфа и паровой машины земля антропологизируется“. Эта риторика „божественной технологии“ красной нитью проходит через всю американскую философию». Далее он замечает: «Неотъемлемая часть американского технологического мифа — идея социального спасения через усовершенствование коммуникаций… Провозглашаемый информационный век — это не столько машины и техника, сколько декларация веры в то, что электронное спасение в пределах нашей досягаемости» [108, с. 351].

Это еще раз подтверждает известное положение философии науки. Родившаяся в XVII веке наука Нового времени декларировала свою автономию от этических ценностей, институционализировала себя в обществе как источник беспристрастного (объективного) знания. В действительности она несет в себе важный религиозный компонент и постулирует высокий статус ценностей, почти очевидно иррациональных. И. А. Бердяев, видя в технике преобразующую мир силу космического масштаба, указывает на эту опасность для человеческого сознания: «Техника рационализирует человеческую жизнь, но рационализация эта имеет иррациональные последствия» (цит. по [59]).

Например, философы разных направлений приходят к выводу, что идея прогресса имеет под собой не рациональные, а именно религиозные основания, выводимые из специфической для европейской цивилизации веры. Н. А. Бердяев пишет: «Психологию веры мы встречаем у самых крайних рационалистов, у самых фанатических сторонников научно-позитивного взгляда на мир. На это много раз уже указывалось. Люди „научного“ сознания полны всякого рода вер и даже суеверий: веры в прогресс, в закономерность природы, в справедливость, в социализм, веры в науку — именно веры» [70, с. 39].

Ю. Н. Давыдов обсуждая «парадокс рациональности» Вебера, пишет: «Система общемировоззренческих представлений, предлагаемых наукой в противоположность религии, также имеет религиозный характер. Так же, как и иудаистски-христианская религиозность, религиозность научного типа покоится на совершенно иррациональной предпосылке, внутренне родственной установке на „овладение миром“: речь идет о вере в „самоценность накопления“ научных знаний (рассматриваемых, как известно, не только в качестве одного из источников человеческого могущества, но в качестве силы и власти самой по себе)» [106].

Американский философ X. Сколимовски писал в 1979 г.: «Изменение становится движущей силой нашей цивилизации. Мы не ставим его под сомнение, поскольку оно было отождествлено с прогрессом, прогресс же до недавнего времени являлся священным табу: никому не было дозволено выступать против прогресса. Хотя мы и льстим себя надеждой, что мы — существа насквозь рациональные, наша западная метафизика с ее скрытыми мифами прогресса и изменения не менее таинственна и не более рационально проверяема, чем метафизики других цивилизаций, которыми мы пренебрегаем как мистическими и иррациональными» [221, с. 241].

Таким образом, любой проект трансплантации в Россию структур «общества знания» должен предваряться анализом этих структур на их ценностную совместимость с мировоззренческой матрицей русской культуры. Попытка избежать такого анализа со ссылкой на этическую «нейтральность» науки и техники должна считаться контрабандой чужих ценностей.

Исторический анализ не позволяет принять утверждение ряда философов «третьей волны», согласно которым «общество знания» есть рожденная в ходе кризиса второй половины XX века качественно новая система, не несущая «генетических болезней» проекта Просвещения. Смена парадигм в науке и технике, являясь в некоторых смыслах разрывом непрерывности (революцией), пока что в главном не изменила мировоззренческого генотипа науки Нового времени. Родится или нет в лоне грядущего «общества знания» новый, отличный от науки тип познания, пока неизвестно. Главное для нашей темы то, что современный виток технизации осуществляется в рамках того большого проекта, что начат Галилеем и Декартом.

Преувеличение глубины разрыва непрерывности между разными этапами технизации встречается часто. Работа Ж.-П. Кантена так и называется: «Мутация-2000». Он пишет: «Наступило время сложных систем, которые порождают развеществление и расширяют его, а оно в свою очередь способствует возрастанию сложности… Эта новая ситуация требует от гражданина образованности, представляющей уже не предмет роскоши, а необходимость. Пока еще мы пробавляемся архаическими понятиями, и нашего воображения хватает лишь на то, чтобы экстраполировать их в будущее, тогда как мы имеем дело с изменением самой природы мира… Если мы не успеем извлечь выводы из совершающейся эволюции, то путаница, представляющая собой род обеднения, возьмет верх над сложностью, из которой мы не сумеем извлечь ее богатств… Путаницу символически изображает клубок шерсти, который не удалось распутать, — бесполезный, безнадежный и, хуже того, парализующий нашу волю» [123, с. 207].

К. Хюбнер, следуя предложенной Т. Куном концепции научных революций как разрывов непрерывности в кумулятивном накоплении знаний, отвергает саму возможность научно предвидеть главные черты качественно новых технических систем в их взаимодействии с культурой. Он видит историю техники как ряд крупных комплексов («системных множеств»), под которыми подразумевается «структурированное множество частью современных, частью наследуемых систем, находящихся в многообразных связях между собой, в кругу которых та или иная человеческая общность движется к определенному моменту истории» (см. [232, с. 180]).

Возникновения таких «системных множеств» Хюбнер также называет мутациями культуры. Поэтому он считает необходимым изучать технический базис общества на каждом новом этапе как особую систему, в присущем ей конкретной культурно-историческом контексте. Экстраполяция свойств техники предыдущих этапов малоинформативна. Новые системы следуют новым фундаментальным целям, так что «самосознание» техники при таких мутациях кардинально меняется. При таком процессе будущее непредсказуемо.

Это — важное и верное утверждение. Но оно же служит оправданием для необоснованной надежды на то, что новая техника «общества знания» вырвалась из порочного круга, в котором наука Нового времени включала в себя одновременно и рациональность, и теологию (что Нидхэм называл «шизофренией европейского сознания»).

Д. Белл разрешает это затруднение радикально, игнорируя историческую реальность. Он пишет: «Промышленные отрасли, пока что доминирующие в обществе — сталелитейная, моторостроение, электротехническая, телефонная, авиастроительная — представляют собой „промышленность XIX века“… в том отношении, что все они были созданы „талантливыми жестянщиками“, которые работали независимо от какой бы то ни было науки и в полном ее неведении» [63, с, 330].

Это — важный методологический шаг, который предлагает нам просто отказаться от рефлексии и считать, что развитие техники постиндустриального «общества знания» начинается с чистого листа и не обременено теми отношениями между наукой и техникой, которые были в прошлом. Этот шаг неприемлем, особенно для российской мысли, поскольку отсутствие рефлексии при трансплантации гораздо опаснее, чем при движении по собственной культурной траектории.