Обрученные с идеей (О повести Как закалялась сталь Николая Островского) - Страница 24

Последний акт трагедии Корчагина - величественнее "бумажного героизма самоубийц: самоубийцы действуют по правилам старой драмы, Корчагин знамение новой".

Исторически страшным, костоломным концом все это обернулось: бойцам, которые в свое время были готовы сломать шею старому миру, ломали шеи деловитые профессионалы из ведомства Ягоды - Ежова (среди которых, впрочем, достаточно было и чистых фанатиков). Безотказный "винтик" заменял повсюду "обывателя"

старой жизни. Вряд ли логика разворачивашейся драмы была ясна самим ее участникам: "винтики тоже были из стали - из той самой, которая закалялась на раздутом мировом пожаре; по уж одно было ясно: добром им не кончить, тихой старости не видать.

Страшно подумать, что было бы с Островским, не умри он своей смертью в 1936 году, или, рискну добавить, не прикрой его судьба болезнью, а потом и славой.

Не ходя далеко, - вот судьбы людей его типа, комсомольских вожаков 20-х и 30-х годов. Если брать только высший эшелон, - все подряд идут под расстрел:

Шацкин, Смородин, Чаплин, Косарев... Только Мильчаков и уцелел лагерем "отделался". Нет, этот тип плохо уживался с эпохой беспрекословной консолидации - тип борца, сжигаемого внутренним пламенем.

Что могла сделать с Островским эпоха победившего "культа личности", от которой он ушел в смерть?

Задним числом отполировать до школьной бесспорности. Оскопить, отгладить до степени "обязательного образца", муми-фицировать, обернувши страшным смылом неосторожное кольцовское слово. В статье Кольцова именно это слово: "мумия" - покоробило Островского, и правильно: вот уж в ком не было ничего музейного!

Сделать из него нечто музейное, казенное можно было только задним числом, за чертой гроба. Живой он не вписался бы в ситуацию 1937 года, как не вписались самые честные люди того, косаревского племени. Так или иначе, конец был неизбежен, и воистину в декабре 1936-го Островский умер "вовремя"; он не переступил линии 1937 года - тридцатидвухлетний "молодой писатель", "старик", успевший помахать саблей в открытой драке.

Он шутил: "В первый период я был здоров, во второй период действительно тяжело болен, а в третий - тоже болен, пожалуй, но с точки зрения разбирающихся в медицине".

Третий период - развязка, завершение судьбы, ее конечный смысл.

Удивительно: юноша Островский страшно серьезен, углублен в себя. Улыбка, усмешка, манера шутить проявляются у него потом, когда он становится знаменитым писателем и лежит недвижно в постели. Белозубая усмешка кажется визитерам поразительной в обескровленном лице.

Пока всепоглощающая идея могла встретиться в его теле с низкой логикой плоти, он мрачно вглядывался в себя, словно ждал от этой плоти подвоха. Когда же болезнь отсекла в нем все, кроме верности идее, - тогда улыбка счастья осветила его лицо.

В судьбе его - великая и завершенная драма; жизнь, прошедшая под знаком служения высшей цели; такая жизнь предполагает жажду увековечения, жажду скрижалей: это в истоке.

Изнутри же - он просто ищет оружие. Он хватается за перо, как за новую саблю:

буду рубать другой саблей. Это - жизнезамена. Он догадывается:

"Милый Петя!.. Я всеми силами стараюсь найти какое-либо моральное питание, чтобы чертовски нищую жизнь хоть немного наполнить содержанием, ибо иначе, ты меня поймешь, Петя, нельзя оправдать саму жизнь..."

И - тому же П. Новикову, через два года, в 1930-м:

"У меня есть план, имеющий целью наполнить жизнь содержанием, необходимым для оправдания самой жизни. План этот очень трудный и сложный... Кратко: это касается меня, литературы, издательства "Молодая гвардия"..."

Борьба возобновляется. В этой борьбе Корчагин еще раз побеждает себя: свой недуг, свою неопытность, свою старую робость перед таинством книгописания.

"Победа!" - таким мотивом кончается "Как закалялась сталь". Это не просто победа начинающего литератора. Больше, неизмеримо больше! Е. П. Пешкова вспоминает реакцию А. М. Горького на появление повести о Корчагине. От патриарха литературы ждут профессионального литературно-критического разбора достоинств и недостатков молодого автора. Но Горький сразу переходит на другой словарь. Какое торжество духа над телом! - восклицает он.

Горький не увидел финала - финал не был написан, он был прожит Островским.

Смерть его - последняя глава повести, последняя точка в его судьбе.

Смерти он не боится, он с ней на "ты". Он как-то и не думает о ней как о смерти. Он разговаривает о ней с докторами слишком деловито: "Я сознаю свое состояние, я твердо знаю, что я вас больше ничем не порадую... А жаль!"

Он жалеет, что умрет, но - не боится. Он даже ведет репортаж, от которого, наверное, у докторов перехватывает дыхание.

Жене: "Не волнуйся, это еще не то, о чем все думают..." Потом; "Дело гиблое.."

Потом: "Держится ли Мадрид?.. Молодцы ребята!.. А меня, кажется, громят..."

Тело его умирает, а в мыслях он далеко, в республиканской Испании: говорит речь на площади осажденного Мадрида, организует наступление, разрабатывает до мельчайших подробностей тайный захват франкистского дредноута... революцию в Китае...

Почувствовав конец, подзывает жену:

- То, что я скажу тебе сейчас, вероятно, будет моей последней связной речью...

Жизнь я прожил неплохо... Все брал сам, в руки ничего не давалось легко, но я боролся и, ты сама знаешь, побежденным не был... Учебы не бросай. Без нее не сможешь расти. Помни о наших матерях; старушки наши всю жизнь в заботах о нас провели... Мы им столько должны!.. А отдать ничего не успели. Береги их...

Теряет сознание. Очнувшись, спрашивает:

- Я стонал?

-Нет.

- Видишь! - говорит торжествующе. - Смерть ко мне подошла вплотную, но я ей не поддаюсь. Смерть не страшна мне!

Снова теряет сознание. Очнувшись, опять:

- Я стонал?

-Нет.

- Это хорошо. Значит, смерть не может меня пересилить.

Последним усилием угасающей воли он сожалеет:

- Я в таком большом долгу перед молодежью...

Смерть наступает 22 декабря 1936 года.

Его судьба словно очищена от случайного. Она удивительно точно выявляет свой смысл, удивительно ясно воплощена. Его судьба содержит в себе великий исторический урок.