Обрученные с идеей (О повести Как закалялась сталь Николая Островского) - Страница 2

Первый вариант повести Николая Островского нее доходит до издателей: в начале 1928 года рукопись утеряна почтой.

Он пишет все заново.

Новая рукопись, посланная в Ленинград, безответно изчезает в недрах тамошнего издательства.

Он отдает один из последних экземпляров своему другу Феденеву и просит отнести в издательство "Молодая гвардия". Феденев относит и быстро получает ответ:

повесть забракована по причине "нереальности" выведенных в ней типов.

Островский лежит навзничь в Мертвом переулке, в переполненной жильцами комнатке, и лихорадочно ждет решения. Ему двадцать семь лет; остается жить - пять.

Потрясенный решением издательства, Феденев просит вторичного рецензирования.

Рукопись ложится на стол к новому рецензенту. К Марку Колосову.

Стол стоит в редакции журнала "Молодая гвардия", где Колосов работает заместителем редактора.

Впоследствии М. Колосов напишет воспоминания о том, как Феденев закоченевшими от холода старческими пальцами вынул из папки рукопись и как с первых строк Колосова покорила ее сила, как ждали молодогвардейцы именно эту вещь и как, не отрываясь, проглотил ее заместитель редактора. Эти воспоминания написаны много позднее, когда миллионные издания повести уже сделали имя Островского легендарным. В начале 1932 года все выглядит иначе. 21 февраля Феденев приводит Колосова к постели Островского. В этот момент решается его литературная судьба. В разговоре трех человек соединяется, как в фокусе, все:

и грядущее возвышение Островского, и драматизм этого возвышения, и предопределившие его ход противоречивые силы.

Три участника этого разговора оставили о нем свидетельства.

Николай Островский записал назавтра слова М. Колосова: "У нас нет такого материала, книга написана хорошо, у тебя есть все данные для творчества. Меня лично книга взволновала, мы ее издадим".

Марк Колосов из все троих - единственный профессиональный литератор; журналу нужен "такой материал"; решившись одобрить рукопись, Колосов выбирает осторожные формулировки: мне лично... есть данные... Далее он (по его собственному тогдашнему свидетельству) начинает, запинаясь, "говорить о достоинствах и недостатках", а потом, осмелев, говорит о недостатках во весь голос.

Другой участник разговора - Иннокентий Феденев, старый сибиряк, подпольщик, член партии. И если самого Островского сковывает в разговоре болезненное авторское самолюбие, а Колосов с неизбежностью натыкается на каждом шагу на профессиональную несделанность текста, то Феденев свободен и от авторских чувств, и от профессиональных литературных предрассудков; и вот этот старик безошибочно чувствует: "несделанный" текст таит в себе силу, которая действует помимо и поверх всяких профессиональных "за" и "против".

Свидетельство Феденева: "Я помню то совещание, которое было па квартире Николая Алексеевича... Тов. Колосов тогда сделал очень много замечаний, настолько много, что напрашивался вопрос о переделке книги, и Колосов предложил, чтобы Николай Алексеевич взял на себя переделку этой книги. Я же считал, что этого не нужно делать, и возражал против этого. Николай Алексеевич и Колосов со мной согласились, и это было правильно".

Разговор - в феврале.

В апреле журнал "Молодая гвардия" помещает начало повести. Он печатает ее маленькими кусочками, растягивая публикацию. В сентябрьском номере "Как закалялась сталь" завершена. Остальному предстоит свершиться.

Идет 1932 год.

Это год шумной и повсеместной перестройки литературы, когда во всех концах ее, во всех прослойках и группах доходит до последней степени нервное возбуждение, продиктованное ожиданием перемен, и во всех концах члены многочисленных писательских ассоциаций и групп, готовясь к этим надвигающимся переменам, критикуют себя и своих оппонентов, яростно размахивая кувалдами резолюций.

Уходит в прошлое эпоха 20-х годов с ее групповой чересполосицей, с ее бурной самодеятельностью маленьких, средних и больших ассоциаций, кружков и кружочков, с ее бесконечной нетерпимостью и мгновенными сенсациями, с ее классовыми ступенями, трещинами, пропастями, платформами и мостами, с ее многочисленными теориями. Только что разгромлена последняя безумная теория, построенная на "индуктивном", от реальности идущеи классово-психологическом основании, - переверзевщина. Воцаряется новая эпоха в литературе - эпоха всеобщей государственной консолидации. И вот уже знаменитое постановление ЦК партии от 23 апреля 1932 года разом пресекает деятельность всех групп и ассоциаций, начиная со свирепого, измучившего всех РАППа и кончая последними попутническими пристройками, и в это новое, объединенное, освобожденное от старых колючек, перепаханное, ожидающее поле падают семена просмых всеобщих лозунгов: единый союз писателей, единый принцип: пишите правду, единый метод:

социалистический реализм. 1932 - год великого перелома в литературе. Три толстых столичных журнала определяют в ту пору суть и стиль литературной полемики.

Во-первых, "Красная новь" - журнал интеллигенции, журнал культурной революции и широкого просветительства, журнал, в котором любят бережно и терпеливо перевоспитывать страдающихх колеблющихся попутчиков, отныне, впрочем, уравненныпроавами со всей остальной писательской массой.

Во-вторых, "Октябрь": мощный форпост фабричной, заводской и деревенской тематики, оплот пролетарского духа, журнал, где гремят дискуссии о "Ведущей оси" Василия Ильенкова, о рабочих писателях и о необходимости "Магнитостроя в литературе".

И наконец, "Новый мир": журнал с безликим критическим отделом, имеющий, однако, и влияние, и огромный по тем временам тираж - благодаря сильнейшему отделу прозы: благодаря "Поднятой целине" и "Скутаревскому", благодаря Бабелю, Пильняку и Ясенскому, благодаря Малышкину, Лидину и молодому Павленко.

Чуть поотдаль работает "Звезда" с ее ленинградским "автономным" авторским активомю Чуть поотдаль работает "ЛОКАФ", который вот-вот должен превратиться в "Знамя", - с его специфической оборонной тематикой, с дискуссиями о военных писателях: о Вишневском, о Соболеве, о Лавреневе.