Образцовое убийство - Страница 8

Тем не менее тот социолог, которого каждый из нас носит in petto,[77] немедля поднимается на заметную высоту. В этой счастливой паре, уже бессчетное количество раз описанной участниками недавних партий в бридж, устроенных… в благотворительных целях, не столько важны, наверное, сами составляющие ее личности – блестящие, но эфемерные путники на дороге из одного «ничто» в другое, – сколько та волна последствий, которую вызовет это событие из раздела faits divers.[78] И действительно, этот mariage de raison, заключенный в Сен-Мартен-де-Тур, не только послужит еще одним поводом для демонстрации монументального стиля проповедей Монсеньора Де Губернатиса, но будет и верным признаком того, что новые течения наполняют живительным – пусть не всегда кристально чистым! – соком вековые стволы почтенных и выдающихся семейств. Эти замкнутые сообщества – бережные хранители драгоценного ларца с подлинным, чистейшим аргентинским духом внутри него. К дереву этого ларца доктор Ле Фаню привьет молодые ростки римского духа, не преминув дать, полагаю, несколько весьма полезных уроков правильно понятого национализма. Как обычно, речь идет о некоем симбиозе. В таком случае взаимодействующие элементы не отталкиваются друг от друга. Семьи, представляющие собой соль нашей земли, быть может, униженные отчаянным либерализмом, сумеют по-хорошему встретить и принять это веяние будущего… Но, – тут оратор изменился в лице, а заодно и в голосе, – вот оно, настоящее! Оно – перед нами, во всей своей красе…

Господин плотного телосложения, изрядно румяный, явно рассерженный, невысокого роста, с короткими ручками, вошел в зал через дверь террасы, со страстной монотонностью твердя одно и то же неприличное слово. Все обратили внимание на то, что вломившийся был словно обтянут белым костюмом; наименее склонный к синтетическому восприятию действительности Монтенегро заметил, что незваный гость сжимает в руках узловатую толстую трость; Лоло Викунья де Де Крейф, поклонница всего мужественного – как в природе, так и в искусстве, – восхитилась его головой, сидевшей прямо на плечах, без малейшего намека на шею. Доктор Фингерманн оценил в 322 песо его запонки в форме подковы.

– Завидуй, Мариана, глотай слюнки, – в экстазе простонала сеньорита Монтенегро. – Тебе выпало стать свидетельницей того, как Бау-лито будет драться из-за меня. А из-за тебя не станет ввязываться в драку даже какой-нибудь галисиец.

Понукаемый столь недвусмысленными намеками, Марио Бонфанти – большеголовый, спортивный, с буйной гривой волос – преградил холерику путь, встав при этом в защитную стойку чернокожего боксера Джека Джонсона.

– Вечный спор плебеев и патрициев, – с видом знатока произнес он. – На ваши лохмотья – мой благородный хитон; на ваши крики – мое молчание; на ваши оскорбления – моя отвага; на ваше свинство – мое…

Карандаш Фрогмана смог отразить в блокнотике кое-что из этой тирады Марио Бонфанти (несомненно, выданной сплошь на чисто аргентинском наречии), но в конце концов не поспел за речью, и заключительная часть фразы осталась незаписанной. Впрочем, сама речь доктора Бонфанти также осталась незавершенной: ее оборвал резкий удар трости Баулито.

– Вперед, дон Сокрушу-Всех, – прокричал Савастано. – Ну-ка, утрите ему нос.

Безразличный к льстивым речам, Баулито ответил:

– Еще один звук, и я разобью твою поганую рожу.

– Не будьте так мрачны, доктор, – воскликнул Савастано, поспешно отходя при этом. – Не говорите таких ужасных слов. Вот видите, я уже организованно отступаю.

Со следующей фразы он как ни в чем не бывало вернулся к прерванному диалогу с великолепной Лоло.

Доктор Ле Фаню встал из-за стола.

– Я отказываюсь осквернять вот эту плевательницу или даже Фрогмана, используя их в качестве метательного оружия, – завопил он. – Уходите сейчас же, Маттальди! Завтра мои секунданты посетят ваш вертеп.

Удар кулака Баулито сотряс один из столов, разбив несколько фужеров.

– Но они же не были застрахованы! – почти с восхищенным ужасом простонал доктор Куно Фингерманн. Величественный в своем негодовании, он шагнул к Баулито, схватил его под мышки, приподнял на некоторую – вполне достаточную – высоту и вышвырнул через террасную дверь, не переставая повторять: – Не были застрахованы! Они не были застрахованы!

Баулито рухнул на посыпанную гравием дорожку, не без труда поднялся на ноги и удалился, изрытая угрозы.

– Летняя гроза, décidément![79] – заключил Монтенегро, уже возвращаясь с террасы, где – неисправимый романтик и мечтатель – он постоял немного, созерцая звезды и раскуривая сигару. – Для толкового наблюдателя этот потешный финал, завершившийся своего рода толканием ядра, означал лишь одно – незначительность и несерьезность всего происшествия. Какой-нибудь friand[80] эмоций, быть может, заставил того забияку, что сидит у меня в груди, пожалеть о том, что ему не удалось разойтись во всю прыть, но любой мало-мальски опытный аналитик подтвердит, что для этой besogne[81] и без меня хватало второстепенных персонажей. В конце концов, господа, Баулито покинул сцену, и уход его фактически был бегством. Не обращая внимания на все эти enfantillages,[82] которые я бы назвал чистым впадением в детство, поднимем же бокалы и обмакнем в вино наши седые усы – в честь Нового года, в честь встречающей его молодой пары, наконец – в честь всех присутствующих здесь дам!

Лоло, склоняя прекрасные волосы к плечу Савастано, мечтательно промурлыкала:

– Права, ой, права была баронесса де Сервус, когда говорила мне, что Бубе Жамбонно – такой надежный, такой настоящий мужчина. А ну-ка, симпатяга, верни мне адресок; лучше передам я его этому еврею.

– Следует признать во всеуслышание, – заметил Монтенегро, закуривая уже третью сигару за утро, – что сцена, свидетелями которой мы только что стали, – это более или менее опасное столкновение двух толедских клинков и двух отважных сердец, – едва ли не единственное, что может взбодрить нас в эти годы сплошного пацифизма а outrance[83] и финансовых баталий между дельцами с Уолл-Стрит. На протяжении своей изменчивой жизни, которую любой сторонний наблюдатель не колеблясь назвал бы – ну, скажем, так – разнообразной, мне доводилось участвовать и быть свидетелем таких отчаянно неотвратимых дуэлей ancien régime,[84] которые наша жалкая фантазия сейчас едва ли в состоянии передать даже в общих чертах. Признаем же, не стесняясь самих себя, что даже самому миролюбивому диалектику иногда следует прибегать к убийственно верному аргументу – стальному клинку!

– Захлопни клюв, мистер Обормот, а то ведь не замолчишь, пока феко с моколом не остынет, – добродушно перебил его доктор Баррейро.

– Замечательно! – воскликнул в ответ Монтенегро. – Как видим, наша слизистая оболочка настаивает на том, что без этого чертова «Мокко» нам не обойтись.

Он сел во главе стола, за которым Фингерманн, Де Крейф, Баррейро, Баулито (с пластырем), Ле Фаню (во влажной одежде) и сам Токман уже делили рогалики, раздаваемые Марсело Н. Фрогманом (он же – Берасатеги), скромно взявшим на себя роль прислуги.

Чревоугодие доктора Ле Фаню было прервано ловким движением руки Потранко, предостерегшего его:

– Смотри не переправь в желудок все Террабусси, обжиронец.

– Обжиронец? – с загадочным видом повторил Жамбонно Фингерманн. – Обжиронец? – Не знаю, скорее уж, двоеженец: ха-ха-ха!

– Спешу признать, Ваше Ничтожество, что недостаточно иметь влажную одежду и крапивницу в начальной стадии, чтобы пасть до вашего уровня, – заметил доктор Ле Фаню. – Я предлагаю вам – не боясь при этом показаться нелогичным – перенести разговор в область дела чести, где вы ответите за ваше бессмысленное «ха-ха-ха» при помощи оружия или же обратитесь в постыдное бегство.