Обратной дороги нет - Страница 9

Гонта, лежавший неподалеку, приподнял голову и, услышав ответ майора, усмехнулся. Было в этой усмешке нечто зловещее.

…И еще один человек проснулся в ту минуту, когда разведчики вернулись к лагерю: медсестра Галина. Она откинула край рогожки и сонно улыбнулась Бертолету.

Днем, в ватнике, плотно подпоясанная солдатским ремнем, с автоматом, была медсестра Галина боевой товарищ, партизанская подруга, знающая, как зондировать рану при помощи прокаленного в огне шомпола, как устанавливать мину-противопехотку и определять направление авиабомбы, сброшенной с «юнкерса».

Но сейчас, согревшись под своей рогожкой, с припухлым, порозовевшим лицом, она была растерянна, уютна и добра, как все женщины, пробуждающиеся в минуту возвращения мужчины, которого ждали.

И исчез на какое-то мгновение ивовый лес с повозками, мужским храпом и стуком копыт, с бессонным взглядом Топоркова, исчезла деревня Ольховка, где меломан в мышиного цвета форме слушал Шуберта, исчезли «эдельвейсы»… и остались только двое – сонная женщина и мужчина, вернувшийся домой.

И Бертолет, почувствовав тайный, свободный от дневных запретов смысл улыбки, ответил улыбкой, какой-то застенчивой, быстренькой, суетливой, и принялся срочно укладываться на валежник у костра.

Галина все смотрела на него, словно ожидая прикосновения или слова. Проходя мимо, быстроглазый Левушкин надернул на лицо медсестры край покрывала и грубо сказал:

– Спи! Чего глазелки вылупила? Не намаялась за день?..

И видел все это бесстрастный, как летописец, майор Топорков. Достал он блокнот и при свете догорающего костерка сделал очередную запись:

«22 октября. Прошли 32 км. Переправились. Немцы ищут обоз. Пока все идет хорошо. Даже слишком хорошо».

В сторонке тихо переговаривались Гонта, Левушкин и Миронов.

– Добром это не кончится, – говорил Гонта. – Зря чужого назначили, зря.

– И я думаю, – согласился Левушкин. – Меры надо принять. Вот только Миронов у нас любит начальство лизать.

– Мое дело солдатское, – отвечал старшина, нисколько не обидевшись. – А только майор – это майор. Ты сначала дослужись! Да он имеет полное право тебя в пекло послать и золу обратно не востребовать!

– Дурак! – сказал Гонта.

К рассвету туман исчез, подгоняемый холодом, а подбитые утренником листья посыпались с ив. Партизаны спали, накрытые этими листьями, как камуфляжной сетью, и даже спины лошадей отливали серебристо-зеленым.

Большие, с треснувшим стеклом часы на свесившейся с телеги руке Топоркова показывали пять. И едва минутная стрелка коснулась своего ежечасного зенита, как Топорков вздрогнул и соскочил со своего походного ложа. Разбудил ездового:

– Степан! Осмотри каждую повозку. Каждую гайку подвяжи тряпицей, чтоб не грюкнуло. Рядом с немцами пойдем.

Тихо-тихо вращались обмотанные тряпицами колеса, отсчитывая секунды походной жизни. Дорога шла через редкий орешник, за которым открывался полевой простор.

– Похоже, мимо Чернокоровичей и пойдем, – говорил Беркович Андрееву и Гонте. – Найду я там кого из своих?

– Там видно будет, – отвечал Гонта.

– Найдешь! – успокоил Берковича Андреев. – А не найдешь, так люди скажут. Человек не иголка!

– И я так думаю, – охотно согласился с Андреевым Беркович. – Может, Лейбу встречу. Он-то скажет! Вы не знали старого Лейбу, это такой человек! У него имелся слепой конь, и он с этим конем ходил по колхозам, собирал щетину для заготсырья. Так жил… Такой человек: молчит, молчит, потом вдруг остановит мужика и выложит ему все! Ну, все: как мужика зовут, и сколько детей, и чем болели…

– Гадал, что ли? – спросил Андреев.

– Нет, просто так. Знал как-то! Или спрашивает: «Мужик, щетина есть?» Тот говорит: «Нет щетины!» А Лейба говорит: «Ты посмотри на припечке, где крейда у тебя стоит, там в банке с-под монпасье имеется щетина с прошлогоднего кабанчика, которого ты осенью резал». Мужик смотрит: да, коробка с-под монпасье и там щетина. Положил да забыл… Такой был человек Лейба. Говорят, еще при царе ему предложили ехать ко двору, но он отказался: такой был человек! Моему тестю он сказал еще до первой войны: «Ты, Яков, пойдешь на войну, но не бойся – на четвертый год вернешься домой, и все твои будут живы и даже более того!» И тесть все гадал: почему «более того», а когда вернулся через три года из австрийского плена, то узнал, что у него почему-то дочка родилась. И слава богу, потому что вышла мне хорошая жена. Уже если встречу Лейбу, так он скажет!

– Поповские сказки! – сказал Гонта. – А Лейба твой шарлатан. А если б был такой, так уж я знал бы, о чем спросить.

– Что бы ты спросил? – поинтересовался Андреев.

– Знаю, – ответил Гонта. – Уж я спросил бы!

Топорков размашисто шагал рядом с прихрамывающим Бертолетом, похожим в своей каске и длинном пальто на осенний гриб опенок.

– Вы женаты, Вилло? – спросил Топорков.

– Я? – Бертолет растерялся. – Собственно… нет… Была невеста, собственно. Но… фамилия у меня, знаете, неудачная. В тридцать седьмом я уехал учительствовать в деревню, да как-то все расстроилось. – Он обеспокоенно посмотрел на майора, а затем выпалил скороговоркой: – Если вас интересует моя биография, я могу подробно.

– Ну зачем же так! – со своей обычной сухостью парировал это предложение майор. – Просто хочу выяснить, почему вы так суровы. Вон там, у второй повозки, медсестра одна управляется, – продолжал Топорков. – Пойдите и помогите ей. И вообще, позаботьтесь. Вы же мужчина, подрывник, черт вас возьми!

Странная, несмелая улыбка скользнула по лицу Топоркова.

Бертолет, сорвавшись с места, бросился догонять вторую повозку. И вот уже огромные разбитые сапоги Бертолета зашагали рядом с хромовыми трофейными сапожками Галины.

А далеко впереди обоза шел Левушкин.

Шаг у Левушкина вольный и бесшумный – кошачий шаг. Глаза быстрые, зоркие, глядящие так широко, что, кажется, с затылка – и то подмечают. Ну просто как у стрекозы – фантастические глаза. Слух чуткий, подхватывающий шелест падающего сухого листа и шум дальнего ручья в колдобине.

И автомат под рукой, а в нем семьдесят желтеньких, жужжащих смертей для врага – целый рой, готовый к вылету. Да четыре тяжелые лимонки в карманах – чертовы рифленые яйца, звон и гром. Да нож отличной золингеновской стали, боевой трофей от эсэсовца, не просто эсэсовца, а того, что был в голубой шинели на шелковой подкладке. Да парабеллум за пазухой – тоже приятная сердцу игрушка…

Хорошо, бесшумно шел Левушкин – мышцы тугие, жадные к действию, даже, кажется, прислушайся – скрипят от собственной крепости, как портупея у новоиспеченного лейтенанта. А что медсестра Галина – так это забыть! Забыть, в бабушкин комод положить на самое дно! А сверху, как у бабушки, шаль с нафталином, гипсовый бюст Менделеева, ошибочно принимаемый за изображение Саваофа, шубейку лисьего меха, шелковый платок с розочками – и на ключ, баста!

Слушал, смотрел по сторонам Левушкин, но находил еще время и наклониться, подобрать в шелухе листвы орех – и на литые зубы, как в тиски…

Только успел Левушкин орешек подобрать и за щеку его положить, как раздался треск – не от разлетевшейся скорлупы, а от сухой ветки под чьей-то ногой.

Левушкин тут же распластался на земле.

Со стороны опушки, где кончался орешник, доносились голоса. Левушкин разобрал только, что говорят по-немецки.

Осторожно выглянув из-за куста, он увидел двух человек, в коротких, мышиного цвета шинелях и пилотках. Они устало шли по поляне и глядели под ноги. Зоркий глаз Левушкина подметил, что они шли вдоль стелющегося по земле провода. У одного, молодого, за спиной, помимо карабина, висела катушка с проводом – та самая, вечное проклятье всех связистов; у пожилого за поясом с одной стороны была заткнута граната-«колотушка» с длинной деревянной ручкой, а с другой – блестящая телефонная трубка; аппарат же он нес в руках.