Обратной дороги нет - Страница 17

Старик замялся.

– «Чем ревматизм лечат?» – подсказал Левушкин, сохранявший полынное хмурое выражение лица.

– Вопрос такого рода, – сказал старик, не обращая внимания на Левушкина. – Как получаются, к примеру, такие личности, как Миронов? Ведь я ж с ним вчера из одного котелка ел… Как же это возможно?

И столько было выстраданной горечи в вопросе старика, что Левушкин, успевший поднять насмешливую, изогнутую, как спусковой крючок, бровь, тотчас ее опустил и удержал готовую сорваться реплику; майор же отложил ложку и, откашлявшись, посмотрел на Андреева с грустной проницательностью философа, признающего все беды мира, но ничего не могущего исправить.

– А вам никогда не приходилось встречать прохвостов? – посмотрел на Андреева майор.

– Нет, – прямо признался старик. – Не выходило.

– Везучий вы человек… И жизнь уж прожили.

– Так я какую жизнь-то прожил? – сказал Андреев. – В тайге уссурийской охотничал… А у нас там худому человеку никак невозможно. К примеру, обмануть товарища. Такому там не выжить. У нас там все как-то ясно… Вот, к примеру, тигра отловляешь. Так он и есть тигр – лютый зверь, он тебя и не обманывает – когти показывает, зубы… Я так полагаю, что нельзя Миронову боле жить на свете, – убежденно закончил Андреев. – Неправильно это, что Беркович, своих детишек не найдя, погиб, а предатель жить остался. Неправильно!

– Да, – согласился майор, – неправильно… Спрашиваешь, как они, такие Мироновы, получаются?.. Завербованный он, немецкий агент…

– Так он же не дитёй завербованный! Он же наш человек родился-то…

– Да. Купили чем-то. Или запугали, – сказал майор. – Вот в концлагере бывало: бьют, бьют, потом в одиночку суток на трое посадят, без воды, без хлеба, а потом вызывают к коменданту… в кабинете еще какой-нибудь лейтенантик из абвера… Колбаса на столе, пиво. И пистолет… Находились такие, что не выдерживали. Очень трудно умирать, когда пиво на столе. А если хоть одного товарища продал, бумагу подписал, то – все. Нет уже хода к своим… такая, будь она неладна, логика!

– Это вроде бы он сам не сволочь, а произведенный в сволочи? – прищурился Андреев.

– Нет, – сказал майор. – Это он прежде всего сволочь!

– Правильно! – с радостью согласился старик.

– Я думаю, прохвост – он всегда прохвост, – неожиданно вступил в разговор Бертолет. – Вот в райцентре, где я учительствовал, работал один человечек на карантинной станции. Так он кляузы писал, доносы… До войны еще. Завистлив был, нравилось ему это: других губить, особенно если этот другой получше, повиднее… Что же? Как немцы пришли, он по-прежнему продолжал доносы писать, только уже в гебитскомиссариат, в адрес другой, так сказать, власти, но с той же терминологией и с той же целью.

– И все пишет, гад? – с негодованием спросил Левушкин.

– Нет… Хлопцы попросили его подорвать. Вместе с домом. Он один жил, к счастью. Дали два снаряда, я релюшку соорудил кое-как часовую… Жаль вот, в мирное время нельзя кляузников и доносчиков подрывать! Я б ходил бы и подрывал…

– Ого! – насмешливо сказал Топорков, удивляясь решительности Бертолета.

– А правильно, – согласился Андреев.

Какая-то беспокойная, жгучая мысль терзала его, как прилипчивая оса, вьющаяся у глаз, и он наконец сказал глухо и строго, стараясь быть официальным:

– Товарищ майор Топорков, а не могли бы вы меня откомандировать на предмет, значит, чтобы с Мироновым рассчитаться? Теперь он вам, надо думать, ненужный.

– Зато он немцам нужный, – сказал Топорков, усмехнувшись. – Вы до него не доберетесь, Андреев.

– А я таежный человек, – сказал старик, хитро сверкнув глазом. – Припрячусь где-нибудь, где ихнее начальство шастает, с винтовочкой. Суток пятеро я без еды смогу высидеть… И уцелю его, значит, как увижу. А то обидно: мы вроде как погибать идем – ну что ж делать, надо, стало быть… А он жить останется. А для чего? Пиво это немецкое пить?

– Нет, Андреев, вы здесь нужны со своей винтовочкой, – вздохнул Топорков. – Далеко еще нам до реки Сночь…

– Оно, конечно, далеко, – согласился старик, но видно было, что мысль о предателе не оставила его и не скоро оставит…

Как сидели партизаны у костра, так и заснули коротким, обморочным сном. Уснул и Топорков. Казалось бы, и вовсе не должно в нем остаться сил после боя, закончившегося бегством Миронова, и тяжелого перехода, но странно: едкие морщины у уголков губ и глаз словно бы разгладились, размягчились; лопнул где-то внутри узел, стягивавший эти темные нити, и они ослабли; исчез напряженный прищур, и лицо как будто стало добрее… Уснул майор, так и не выпустив из руки карандаша, которым сделал очередную запись в дневнике:

«24 октября был бой. Погиб Беркович. Ушел Миронов. Прошли 24 км. Егеря отстали. Видно, готовят сюрприз».

Над сонным этим лагерем, как колыбельная, звучала незатейливая песня о двух израненных солдатах, что шли «с турецкого края домой»: это Левушкин, нахохлившийся, как птица, сидел на поваленном дереве близ пасущихся коней и напевал себе под нос.

И еще не спал Бертолет. Усевшись рядом с костром в своей излюбленной позе, подогнув ноги и поставив на колени каску, он колдовал над ней, как хозяйка над кастрюлей, позвякивал металлом. А рядом с подрывником, прижав к его плечу худенькое, в редких крапинках веснушек личико, дремала Галина.

Эта их близость, не страшащаяся чужих глаз, раздражала Левушкина. Он недовольно поглядывал им в спину и наконец мягко, неслышно подошел к костру. Покосившись на руку медсестры, доверчиво лежавшую на плече Бертолета, Левушкин спросил без особого дружелюбия:

– Чего ковыряешься, Бертолетик?

– Понимаешь, хочу электровзрыватель соорудить, – поднял тот свою иноческую бородку. – Магнето снял с мотоцикла, а у меня как раз подходящий детонатор.

– Соображал бы, – буркнул Левушкин, – с запалами возишься, изобретатель, так хоть бы девчонка не сидела рядом!

И он снял руку Галины с плеча подрывника, но, отойдя несколько шагов, увидел, как рука, словно заводная, вернулась на место. Левушкин сплюнул и пошел на свой пост, еще печальнее напевая о двух раненых солдатах.

Был утренник, сухая белая соль выступила на траве, и сыпались, сыпались дождем последние листья, и видно было, как поредел за одну ночь осенний холодный лес.

Безостановочно работали копыта, тяжело шагали избитые сапоги, приминая вереск. Бертолет, подвязав вожжи за передок своей телеги, нагнал Галину.

– Тихо как! – он взял ее за руку, и лицо ее просветлело. – А главное, мы все вместе и снова верим друг другу… Так было тяжело последние дни. Подозрения, недомолвки. Мне очень хорошо в отряде. Здесь все искренни… Конечно, глупо, даже стыдно признаться, но до войны… – он замялся, – до войны я как-то не ощущал рядом близких людей. Я не то говорю, да?

– Нет, говорите! Я понимаю…

Она вдруг остановилась, встала на цыпочки и, следуя извечному женскому неприятию беспорядка, пригладила светлый, беспокойный клок, торчавший на макушке подрывника.

– Вам идет без каски, – сказала она, как будто речь шла всего лишь о модном головном уборе. И рассмеялась.

В этот ранний сумеречный час лицо медсестры казалось особенно юным, незамутненным, свежим, и Бертолет смотрел на него не отрываясь.

«Та-та-та…» – весело, как трель охотничьего рожка, прозвучала автоматная очередь. Это напомнили о себе егеря, любители эдельвейсов.

Зачем пришли они в полесские леса, под это серое, в белую облачную крапинку небо? Та-та-та-та… Большая «охота» началась у егерей. Вылавливают затерявшийся обоз с оружием.

Партизаны остановились. Из зарослей, шумно дыша, выбежал Левушкин:

– Егерьки слева, товарищ майор! Идут цепью.

– Мотоциклов не слыхать?

– Нет. Сыро там… Не пройдут.

– Сворачивай направо. Гонта!.. Вилло, в охранение по правому флангу, Левушкин – по левому!