Обратной дороги нет - Страница 14

Топорков, Бертолет и Галина лежали, уткнувшись в землю, не поднимая головы. Куски коры, срезанные ветви летели на них, и лес загудел, принимая на себя свинцовый удар.

Степан возился с застрявшей телегой, колесо которой заскочило в расщепленный пень.

По ожесточенной пулеметной стрельбе, доносившейся со стороны лесной дороги, Степану нетрудно было догадаться, что Топоркову приходится туго. И поэтому, с надеждой взглянув на вооруженного до зубов Миронова, Степан сказал:

– Слышишь, рубка идет!

Миронов прислушался. Автоматы Галины и Топоркова стучали без перерыва, но затем автоматные очереди перекрыло звонкое татаканье пулеметов.

– Наши… А это немцы…

Через несколько секунд автоматы и вовсе затихли, лишь пулеметы бушевали вовсю.

– Немцы!

– Видать, труба дело, – сказал Миронов. – Видать, прихватят нас! Да мы ж не начальство, чего им нас расстреливать, а? Авось живы будем.

– Чего ты мелешь? – сурово спросил ездовой.

– Я дело говорю, – озираясь по сторонам, сказал Миронов. – Конечно, командиров, коммунистов они расстреливают, а ты-то человек подневольный…

– Вот, – сказал Степан и достал из-под сена две рифленые лимонки. – Прямо под взрывчатку и суну, понял? Вот будет и плен…

Миронов вытер ладонью лицо и улыбнулся:

– А ты молодцом, Степа!

– Экзамены устраивать! – пробормотал Степан. – Нашел время!

Обхватив своими лапами-клешнями колесо, он наконец вырвал его из капкана.

– Н-но, родные, давай! – гаркнул он.

И тут, разворачивая телегу, Степан заметил двух поджарых, пропыленных фашистских солдат, которые зло и испуганно смотрели на него из-за дерева. Это двое вооруженных ручным пулеметом мотоциклистов, искавшие выход к опушке, наткнулись на обоз.

Широкое лицо ездового отразило мучительную внутреннюю борьбу. Первой мыслью Степана было броситься под телегу и уползти, второй – схватить с телеги карабин, а третьей – не делать ни того, ни другого, потому что ползти – позор, к карабину не поспеть, а вот обоз, который ему доверен, надо угонять в лес, спасать от гитлеровцев.

Все эти фазы душевной борьбы отразились на лице ездового в тот промежуток времени, когда колесо телеги делало четверть оборота. Степан подчинился третьей, самой важной мысли.

– Миронов, стреляй! – закричал он, как в граммофонную трубу, так что эхо пошло гулять по лесу, и погнал своих битюгов вперед.

Мужественный, умелый сверхсрочник, несомненно, должен выл выручить Степана точным огнем.

Но Миронов повел себя странно, даже невероятно. Как будто особым, избирательным чутьем уловил лишь первую мысль Степана, а остальные заблудились, рассеялись по лесу.

Миронов бросился на землю и притих, словно ожидая, чем закончится эта любопытная сценка.

– Миронов! – взвыл Степан, нахлестывая лошадей. – Стреляй!

Но сверхсрочник, пятясь, пополз в соснячок, под защиту ветвей. А мотоциклист, тот, что был с пулеметом, справился с потрясением, вызванным неожиданной встречей, и уже наставил ствол со зловещим раструбом пламегасителя на конце. Только то обстоятельство спасло ездового, что при развороте телеги заводные лошадки заслонили его своими крупами от фашистов.

Послав короткую очередь по лошадям, пулеметчик присел, высматривая Степана.

Палец его потянулся к спусковому крючку, лицо исказилось, как это всегда бывает с человеком, который стреляет в противника с близкого расстояния и даже слышит удары пуль в тело… Но очереди не последовало.

Позади мотоциклистов возник Левушкин – в растерзанном, мокром ватнике и брезентовых бесшумных сапогах. Раздались два одиночных автоматных выстрела.

Затем Левушкин бросился к телеге мимо оцепеневшего Степана и, схватив флягу, приварился к ней пылающим ртом.

Даже если бы в этот момент Левушкин увидел наведенный на него пушечный ствол, то и тогда не мог бы оторвать себя от фляги: такое было на его физиономии упоение и блаженство. Наконец фляга была опустошена.

– То-то, слышу, у вас идет веселье, – сказал Левушкин и бросил флягу на ящики. – Шуму-то, шуму, тихо помирать не умеете…

Степан же, глядя на Левушкина удивленными, застывшими глазами, приложил ладонь к боку, еще более изумился и сполз под остановившееся колесо.

– Ты чего? – бросился к нему Левушкин. – Чего, Степка?

– Задела! – сказал ездовой. – Слушай, Миронов там! – Он указал на соснячок, где еще колыхались ветви. – Убежал… Тащи его, Левушкин… Трясця его матери, тащи!..

На дороге уже не стреляли.

Покинувший опушку Гонта поспел к дороге как раз в ту минуту, когда Топорков, поняв, что мотоциклистов им не одолеть, крикнул Бертолету: «Отход!» – и приготовился прикрывать отступление.

Гонта еще не добежал к месту боя, не успел выбрать позицию и, сунув ствол МГ в рогульку раздвоенной сосенки, держа пулемет неловко, как отбойный молоток, дал в сторону мотоциклистов неприцельную, наугад, очередь.

Безостановочно работающий затвор сжевал остаток ленты, выплюнул последнюю гильзу и осекся.

Но этой очереди было достаточно: помогая друг другу, немцы кое-как развернули мотоциклы на узкой песчаной дороге и умчались, оставив в лесу двух солдат «без вести пропавшими».

Этих-то солдат, лежавших ничком на земле, Гонта и остальные партизаны, возвращавшиеся после боя у дороги, увидели, когда разыскивали обоз. Неподалеку от солдат, выпятив ободья ребер, лежали и две заводные партизанские лошадки.

Затем глазам партизан предстала картина еще более неожиданная.

Истерзанный, в грязи и царапинах, Левушкин держал одной рукой за воротник старшину-сверхсрочника Миронова, а другой бил его по круглому лицу, которое легко, как воздушный шарик, моталось от одного плеча к другому.

Степан же сидел на земле; прижав алую ладонь к боку, подбадривал рассвирепевшего разведчика хриплыми возгласами:

– Врежь ему, Левушкин! В плен гаду захотелось!

Увидев Гонту, Левушкин швырнул Миронова на землю.

– Вот… – сказал он. – Дезертир, сволочь! Хотел еще прирезать меня в соснячке… Бросил обоз.

– Где Беркович? – спросил Топорков.

– Там, – Левушкин кивнул в сторону деревни, и губы его дернулись, словно от нервного тика. – В голову.

– Так, – качнул головой Гонта и подозвал Галину: – Перевяжи ездового.

Затем он обратил взгляд на Миронова.

– Встань! – приказал Гонта, и Миронов быстро вскочил. Глаза его, уже подплывшие синевой, сновали, как маятник у ходиков. Тик-так, тик-так… От Бертолета – к Гонте, от Гонты – к Топоркову. В нем ничего не осталось от бравого и уверенного в себе сверхсрочника. Эта разительная перемена несколько озадачила Гонту, и он прикусил губу, размышляя над происшедшим.

– Сволочь он, – бормотал Степан, пока Галина разрезала на нем влажную от крови рубаху. – Бросил! Убежал!

– У меня автомат отказал! – крикнул Миронов торопливо. – Я хотел за помощью! А Левушкина в соснячке не разобрал, думал – фашист. Я к вам хотел, за помощью… Товарищи!..

Лицо Гонты стало тяжелым и однообразно-жестким, как булыжник. От человека с таким лицом нельзя было ожидать сочувствия, и Миронов это понял. Он перевел взгляд на Топоркова. Этот человек, иссушенный, сдержанный, неторопливый, не мог прибегнуть к самосуду, нет, он никак не мог поступить не по закону!

– Товарищ майор, – взмолился Миронов. – Вы ж кадровый! Ей-богу, автомат неисправный… Отказал! Так я кинулся за помощью. Могли ж обоз захватить. Все оружие!.. Ведь не за себя же думал!

– Постойте! – сказал Топорков Гонте. Он подошел к телеге, оторвал доску в крышке одного из ящиков с оружием и достал новенький, блестевший смазкой ППШ. – Черт с ним, пусть берет и воюет. Нам каждый человек дорог!

– Эх, майор! – презрительно ответил Гонта и приказал Левушкину: – Подай-ка автомат Миронова!

Левушкин, блестя разгоревшимися глазами, тут же подал автомат. Гонта бегло осмотрел затвор.

– Неисправный, говоришь? – переспросил он у сверхсрочника. – Это мы очень просто проверим… Становись к сосне!