Обратной дороги нет - Страница 12
Диковинна и загадочна связь великих и малых явлений в мире войны: вот Беркович, сутулый штатский человек, страдающий гастритом, парикмахер, руки которого изнежены от многолетней возни с бриолином и паровыми компрессами, и, пожалуйста, – на Берковиче немецкая офицерская шинель с плеча белокурого обер-лейтенанта из Пруссии, а в руках не машинка для стрижки, а совсем иного рода механизм: тяжелый тупорылый пистолет-пулемет системы товарища Шпагина, скорострельностью тысяча выстрелов в минуту.
Перед Берковичем – деревня, где живет его собственная теща, тетя Ханна, которая бы прямо руками всплеснула от радости, завидев знакомые оттопыренные уши зятя, круглые, как диски ППШ, но Беркович вынужден прятаться в кустарнике совсем неподалеку от дома тещи, а потом, словно шелудивый бездомный пес, ползти к дому тещи на животе…
На самой окраине Чернокоровичей они отдышались, а затем Левушкин подбежал к крайнему дому и, извиваясь бесхребетным телом, нырнул в дыру в заборе, за ним полез и парикмахер.
Сквозь окно с выбитыми стеклами они заглянули в избу. Изба была пуста. На них пахнуло плесенным духом.
Левушкин просунул голову в приоткрытую дверь хлева. Пустые коровьи ясли… пустые насесты… ни одного живого существа… И улица была пустынна, как в дурном, страшном сне.
Полные тревоги, встав почему-то на цыпочки, они перебежали к следующему дому.
– Эй, тетя Ханна! – крикнул Беркович. – Отзовитесь!..
Он вошел в большую, наполненную сквозняками, дующими из пустых окон, комнату. Увидел обломки грубой, домашнего изготовления мебели, подобрал бутылочку с надетой на горлышко соской… По комнате летал пух, играл в догонялки. Беркович вышел из избы и опустился на крыльцо.
– Значит, это правда? Значит, они никого не оставляют? Даже в селах? А-а-а… – пробормотал он, обхватив голову руками. – Ведь жили же здесь люди, тесно жили, один к одному, как у человека зубы, и никто друг другу не мешал! И немецкие колонисты – да, Левушкин, и немцы, и русские, и украинцы, и белорусы, и поляки, и никому не было тесно, всем была работа… А какие ярмарки были здесь, Левушкин, какие ярмарки! Каждый привозил чем гордился, что умел делать: и ты мог выпить немецкого густого пива, и купить глечик или макитру у украинского гончара для коржей или белорусской картошки на семена – какая была картошка! Или купить хорошие цинковые ночвы у старого еврея, чтоб купать своего младенца; ты не купал младенца, Левушкин, ты не знаешь – это же такая радость!
– Ты посиди, – сказал Левушкин и дотронулся рукой до шинели Берковича. – Ты отдохни.
И он пошел по пустой улице, мимо безглазых домов. На околице остановился и замахал пилоткой.
Сверху ему было хорошо видно, как из лесу вышел Гонта, а следом потянулись телеги.
– Не торопитесь! – командовал Гонта. – Колеса не побейте на пахоте!..
И телеги замедлили свой ход, поползли тихо, как утки, переваливаясь из стороны в сторону…
Левушкин проводил взглядом обоз.
Всходило солнце. Великолепная красная краюха легла на полузаваленный плетень возле дома старого Лейбы, профессионального собирателя щетины и прорицателяобщественника.
И тут произошло явление невероятное, удивительное.
Закричал петух. Облезлый, малорослый, со свалившимся набок гребнем, покрытый пылью каких-то неведомых закоулков, одичавший, сверкая свирепым глазом, он вскочил на плетень и заорал.
Он ликовал, он испытывал непонятное петушиное вдохновение и орал так, словно взялся подтвердить славу голосистых чернокоровичских петухов, дабы не исчезла она из памяти человеческой.
Левушкин в изумлении открыл полнозубый рот:
– Гляди-ка, уцелел!.. Разве что на суп хлопцам?.. Стукнуть, а? – и Левушкин с несвойственной ему нерешительностью снял с плеча автомат.
– Уцелел! – прошептал Беркович. – Хоть он-то от фрицев уцелел!
– Партизанский петух, – подтвердил Левушкин и не без сожаления закинул автомат за плечо. – Черт с ним, пусть гуляет. Заслужил!
И в эту секунду, в паузе петушиного пения, где-то далеко за селом глухо взревел мотор.
Левушкин обернулся и увидел, что из низинки к Чернокоровичам движется тяжелый трехосный «даймлер», в кузове которого однообразно, в такт, колышутся кепи егерей…
Взгляд Левушкина метнулся в другую сторону. Там, по пахоте, шли партизанские телеги. Шли очень медленно, чтобы не побить колеса. Семеро партизан не предполагали опасности со стороны деревни…
– А, черт, – с тоской сказал Левушкин и увлек Берковича за дом. – Надо их остановить. А то к обозу вырвутся…
Хищно оскалив рот, он еще какое-то время смотрел на взбирающийся на пригорок «даймлер», а потом решительно сунул руку в карман своих кавалерийских галифе, шитых на Добрыню Никитича, извлек оттуда кусок проволоки и принялся деловито и ловко через рифленые корпуса привязывать лимонки к «колотушке».
– Становись за углом, – сказал он парикмахеру. – Как только ахнет – сразу очередью по кузову и на огороды, к реке. Может, утечем…
Телеги переваливались через твердые, как камень, сухие глыбы земли. Иной раз какая-нибудь упряжка застревала, и приходилось всем миром наваливаться и враскачку выталкивать ее из борозды или из глубокой промоины.
Кони были мокрые, бока их вздымались, как кузнечные мехи.
– Загоним коней… Эх, загоним… – причитал Степан, перебегая от одной телеги к другой.
– Да заткнись ты… пономарь! – зло сказал Гонта, рукавом куртки смахивая с лица пот. – Людей бы пожалел!..
«Даймлер» плотно, уверенно хватал проселок черными разлапистыми колесами. Солдаты, сидевшие в кузове, смотрели тупо и прямо, борясь с дремотой. Грузовик въехал в узкую улицу деревни, и гулкое эхо заиграло среди пустых домов.
Румяный егерь с ефрейторской лычкой на погонах, сидевший над самой кабиной, вдруг встал и, указывая рукой туда, где виднелись партизанские упряжки, завопил и застучал по кабине.
Шофер прибавил ходу. Прямой клюв ручного пулемета вытянулся в направлении обоза. Вразброд, как настраиваемые инструменты оркестра, заклацали затворы.
…Металлическая коробка по названию «даймлер», наполненная солдатскими судьбами, как воскресная авоська алкоголика пустыми бутылками, подъезжала к дому, где стоял Левушкин.
В обозе тоже услышали гул мотора и увидели приближающийся к домам грузовик.
– Фашисты! – крикнул Миронов и принялся нахлестывать свою упряжку. Не успев свернуть, он задел край телеги, у которой шел Бертолет. Раздался треск, телеги сцепились.
– Какого черта, не видишь! – закричал старшина, замахиваясь кнутом. – Путаешься здесь, нескладуха! К лесу не поспеем!
Топорков скользнул внимательными глазами по лицу старшины и бросился к Гонте.
– Ну!.. Чего же ты! Командуй! – сказал, ухватив Гонту за плечо тонкими цепкими пальцами. – Ставь пулемет!
Левушкин притаился за углом дома, держа наготове тяжелую железную гроздь. Глаза его были полны холодного бешенства.
Он ждал, рассчитывал. Скорость машины, траектория полета гранат, время горения запала – все эти величины сложились в голове Левушкина в одну четкую формулу, да так быстро и ловко сложились, как будто Левушкин усвоил эту формулу еще до того, как у него прорезался первый зуб.
И как конечный, действенный вывод этой формулы был взмах руки. Дернув длинный шнур «колотушки», Левушкин неторопливо швырнул связку через плетень, под радиатор наезжавшего «даймлера».
Левушкин бил из автомата в облако пыли и дыма, все еще окутывавшее грузовик.
– Стриги их, парикмахер! – упоенно кричал он.
Но из облака ударил ответный огонь, и древесная труха, посыпавшаяся из бревен над головой разведчика, запорошила ему глаза.
– Отход! – закричал Левушкин, и они помчались за дом, на огороды, к крутому берегу реки.
Беркович первым прыгнул с песчаного откоса вниз, но сделал это как-то странно, неуклюже, словно разобщившись вдруг в суставах. Левушкин приземлился на влажный прибрежный песок мгновением позже. Парикмахер лежал ничком. Запаленно дыша, Левушкин коснулся его затылка – и ладонь стала красной.