Обращение Апостола Муравьёва - Страница 9

– Нет, – Апостол удивился неожиданному вопросу, Хан теперь не казался понятным и простым.

– Вот видишь, ни хвоста, чтобы вилять, ни зуба мудрости, – а они, если помнишь, атавизмы, – лицо Хана оставалось непроницаемым, – такие, как ты, всегда идут до конца, ежели вор, то Авторитет, ежели верующий, то Митрополит.

Положенец ошибался. Он не догадывался, как мечется душа подопечного в поиске надёжного «якоря», не находя пристанища среди житейских бурь.

Оставшись наедине, Апостол долго размышлял над словами Хана, но к твёрдому решению не пришёл. Сумятица вокруг его персоны казалась излишней. Наскоки батюшки сперва смешили, после стали раздражать, и всё же не казались вербовкой. Так в веру не обращают. Факт в том, что он, Апостол, тянулся к воровской жизни, а остальное – шелуха.

Вызванная на поединок тень принимала реальные формы. Она уже не боялась, почувствовав слабину. Напрасно! Сегодня, как никогда, он знал, чего хотел от жизни. Мысленный образ меньше всего походил на отца Серафима, но по сути это был он. Превосходящий по силе соперник отступал под нечеловеческим натиском. Четыре сотни ударов за три минуты. Собственный, установленный много лет назад, рекорд, оказался побит ночью в камере тюремного изолятора.

Пацаны, случись поблизости кто-нибудь из преподавателей, привычно чибонят окурки. Но паренёк, на добрую сажень выше прочих, безрассудно смел. В присутствии словесника Семёна Захаровича Гросса процеживает струю дыма сквозь четыре дымовых кольца. Порыв ветра рассеивает этюд, и Марат матерится так грязно, что Семён Захарович, вознамерившись пресечь беспорядок, поспешно ретируется под крышу заведения. В безопасности дожидается наглеца, вынашивая план возмездия.

– Сегодня к доске… – реет над головами студентов карающий перст педагога…

Молодёжь прячет глаза.

– Сознавайтесь, тунеядцы, кто читал «Молодую гвардию»! Шаг вперёд! – громогласно глумится Марат.

Аудитория расслабляется хохотом: «Молодую гвардию» не читал никто.

– Муравьев! Мать твою… несчастную! – вне себя от гнева, но дипломатично сокрушается Гросс. – Проследуй к доске! Живо!

Капкан взведён, жертва готова к закланию, и Марат декламирует на ходу:

– Молодым везде у нас дорога… Старикам везде у нас почёт.

Семён Захарович утешается мыслью «Кабы не здесь, быть щенку битым». Кто не знает, как опасно распускать руки перед сборищем отпетых лоботрясов. Непременно настучат. Учитывается и другое: не пострадает ли вместо шалопая сам преподаватель.

– А ты-то, ты-то ч-ч-читал «Молодую Гвардию»? – интересуется Гросс.

– Вне сомнений, читал! – бесстрастно ликует Марат.

Семён Захарович дотошный, опытный, чует подвох, только на жареном поймать не может. Студенты, как комиссия ГорОНО, чутки к беспределу. Преподаватель уверен: бездельник просматривал лишь критику. Но доказательств нет, во спасение бросает взгляд на часы. И предлагает наглецу высший бал – в обмен на признание. Убийственный промах! Аудитория ехидно хихикает. Урок загублен и заодно искалечен авторитет. Чтобы хоть как-то сохранить лицо, Семён Захарович запускает хитрый крючок:

– Так вот, Муравьёв, пораскинь мозгами. Если они есть. Чем особенно обеспокоена Уля Громова в оккупации?

Звенит избавительный звонок, но в глазах Марата бравада. Собирается отвечать.

– Фашисты хотят добраться до наших душ – вот что больше всего тревожит комсомолку Громову.

– Э, не-е-е-т, шалишь! – кричит Семён Захарович, но вдруг, сникнув, унизительно клянчит: – Ну признайся, оболтус, ты же не читал «Молодую гвардию»…

Марат Муравьёв-Апостол непреклонен и добивает Гросса фразой, ставшей в Одесском железнодорожном техникуме притчей:

– А Улечке всего девятнадцать лет было… Перебили ей враги рёбра и руки, на спине звезду вырезали…

В Одессе звонок делу не помеха. Муравьев бесстрастно покидает класс, за ним остальные.

Как же Семён Захарович ненавидел свою работу! Так, что даже Вуячич не облегчил душевные раны. И словесник, дожидаясь, когда Сонечка Ротшильд покинет класс, закуривает у приоткрытого окна, прислушиваясь к умиротворяющему эфиру. Со двора слышится: «По заявке нашего постоянного радиослушателя Семёна Захаровича Гросса повторяем песню на стихи Роберта Рождественского, музыка Арно Бабаджаняна, исполняет Виктор Вуячич…».

Солидное, как пятизвёздочный армянский коньяк, здание техникума знавало выдающихся людей, но Марат Муравьёв-Апостол, студент с дворянской фамилией и усами наперевес, затмил всех.

Он обладал цветным телевизором, потреблял финский сервелат, запивая баварским пивом, и пользовал лучших девочек. Природу не обманешь. С его появлением задумчивый словесник Гросс, а с ним и флегматичный сопроматчик Терещенко обивали порог директорского кабинета с упрямой дилеммой: «Решайте! Или он, или я!». Но Олег Олегович Нехай, по прозвищу ООН, бессменный директор техникума, ревниво сохранял статус-кво. Чем-то потрафил администрации наглец с ювелирно прорезанными, а оттого вызывающими чертами лица.

Омрачало идиллию единственное обстоятельство: студент Марат Муравьёв-Апостол умудрялся призывать на свою голову громы и молнии всей Одессы. Правда, всегда выходил из ситуаций с честью. Прожжённые ухари поначалу столкнулись с ним из-за подружек. Иногда благородно звали на дуэль: «Сегодня… в шесть… в спортзале», порой наваливались сворой. К концу первого семестра, залечив искалеченные носы, вставив протезы вместо выбитых зубов, они бесповоротно признали превосходство Марата. Некоторые заложники поруганной чести тайком, чтобы не услышал жалобу, роптали. К девушкам, сугубой причине драк, Муравьёв относился с брезгливой насмешливостью. И если первенство среди юношей утвердилось, девичьи битвы за расположение красавчика не утихали. Но Марат оставался одиночкой, хотя славился неисчерпаемым магнетизмом: люди, попавшие в его сферу, претерпевали что угодно, лишь бы оказаться рядом.

Внезапно, без прелюдий, после очередной взбучки от ООН, Марат необъяснимо для всех вступил в комсомол. Возможно, причиной послужила гуляющая по стране Всеобщая Шиза. Каждый отмечал юбилей обожаемого Леонида Ильича Брежнева по-своему, без присмотра. Муравьёва-Апостола пробило на комсомол. Студенты оттягивались в засаленных диалогах: «Имя? – Комсомол! Национальность? – Интернационал! Адрес? – Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!». Прожужжав уши кураторам, заручившись райкомовской поддержкой, Марат решил преподать урок упадничеству и застою.

На факультете «Организация перевозок и управление» числилось около трёхсот студентов. Немного для задуманного, но начинать нужно с малого. Марат надумал театрализовать захват Одессы большевиками. В восемнадцатом году красные, подняв восстание, отбили город у Центральной рады и Временного правительства. Тютелька в тютельку, как и тогда, столкнулись верхи с низами. Преподаватели не могли учить по-новому, студенты не хотели учиться по-старому – и «потомок декабриста» Муравьёв-Апостол затеял бузу по всем правилам жанра. При студенческой общаге созвал Тревожный Комитет, где в течение недели сотни студентов репетировали чинить отпор преподавательскому произволу. Они не ели и не учились. Но пили повально. Вождь их, Марат Муравьёв-Апостол, пообщался с каждым. Затем, прикинув шило к мылу, назначил десятских и сотских.

Первокурсница Полищук, прежде обделённая мужским вниманием, радушно принимала у себя верхушку Комитета. Её комната из-за временного отсутствия компаньонки, подхватившей тяжелейшую инфлюэнцу, служила Штабом. Угорелая от скопления возбуждённых мужиков, она безжалостно искромсала на бутерброды месячный запас сала. Дефицитным продуктом, отправляя дочь в город, сопроводила мамаша, заслуженная сельская учительница, пребывавшая в бессрочном разводе и оттого наделённая чарующей прозорливостью. Продукт должен был обеспечить дурынде-дочери достойного жениха. Сама мамаша познала эту премудрость на собственном горьком опыте. Истинные ценители деревенского сала не преминут клюнуть. Надо терпеливо поджидать. Пусть десять, двадцать, сто, насытятся и уйдут, но тот единственный отыщется непременно. Он свяжет неземное кулинарное удовольствие с рукой, его подающей.